Модэ

– Нам нужно отвлечь людей Хушана, – проворчал Шак. – Хорошо бы занять их на какое-то время.

Ашпокай остановил на Вэрагне долгий взгляд. Смутная потребность его теперь обрела четкие очертания.

– Я освобожу лошадей, – сказал он.

«Бурный поток разбивает ледяную скалу и бежит вниз по горным склонам…»

– Правильно, – согласился Салм. – Попроси Его. Он давно ждет.

– Да. Он ждет, – кивнул Ашпокай, а про себя как заклинание произнес грозное имя Соруша.

* * *

Михрган праздновали в горах по старинному обычаю. Никто не помнил уже, что значит этот праздник, все знали только, что следует надевать пестрое платье и готовить лепешки. Потому два дня кряду в стойбище стучали молотилки, взбивалось молоко и курились алтарики конопли. Еще убрали с кольев кабаньи челюсти – почему-то в Михрган им там висеть не полагалось. К вечеру накануне праздника все мужчины были пьяны, а женщины, собравшись в цветастую толпу, примеряли причудливые уборы и распевали вполголоса песни.

Все случилось перед самым рассветом. Говорят, сильна была луна и перевертышей в стойбище набилось больше обычного. Рассказывают так: всадник в роговой маске выехал на середину стойбища. Мерин его был куда крупней буланых горских коньков. Кто-то говорил, что и на нем была маска – обличье тура. Белые огоньки плясали вокруг – перевертыши медленно обступали всадника, вынюхивая что-то смутное, только что появившееся в воздухе.

В загонах волновались лошади – вороные, пегие, игреневые, сбившиеся в грязные груды, курящиеся теплым паром. Они трясли гривами, уши их торчали, как стрелы.

Всадник произнес несколько слов. Это было не заклинание даже, но какая-то древняя мольба. Он просил бога неба и грома освободить добрых лошадей и наказать их пленителей. Много было имен у этого бога – по крайней мере так говорил разбойник-бактриец. Всадник назвал только три из них: Михра, Рашну, Соруш. И едва прозвучали эти имена, конь встал на дыбы и заржал. Каждая жила его напряглась и загудела, как тетива.

Кони бесились. Невидимая сила, исходившая от всадника в роговой маске, распространилась по стойбищу и коснулась грязных нечесаных грив. Копыта их, разросшиеся безобразно, сбитые, спекшиеся дочерна, обрушивались на ограду, разбивали целые камни, выворачивали колья.

Оборотни только сейчас поняли, что происходит, – они уже вертелись у ног всадника, пытаясь достать зубами его сапоги. Они норовили укусить коня за бабки, тянулись жадно к его жилам и брюху, но конь разбрасывал их в стороны, разбивал головы ударами копыт, втаптывал в землю. Когда повалилась первая изгородь, оборотни шарахнулись в стороны, но было уже поздно – лошади накатили на них сплошной волной.

А дальше случилось невероятное – те, кто были тогда в стойбище, рассказывали потом, будто от конского топота обвалилось ущелье, рухнули самые горы вокруг куреня и земля покрылась трещинами, в которых бурлила кровь. Говорили еще, что видели в небе грифонов, крылатых барсов и прочие чудеса.

После той ночи на много дней пути вокруг не осталось ни одного живого перевертыша, ни одного даже самого чахлого кустика травы, ни одной скалы или кочки. Зато весной пустые склоны зазеленели сочной травой, ожили пересохшие давно ручьи, а в тайгу вернулся зверь. Все это случилось именем Соруша – бога победы, именно так, как рассказывают легенды. Все произошло быстро и страшно, как и велит древняя справедливость.

Сам Ашпокай мало что запомнил тогда. Когда сила Соруша наконец оставила его, он почувствовал себя мехом, из которого выпили весь кумыс. Рахша не слушался юношу – на какое-то мгновение он почувствовал прежнего своего хозяина и теперь злился, требовал его назад. Ашпокай растерянно огляделся. Ничего нельзя было разобрать в этой пыли и темноте. Вот рухнула первая поскотина. Из юрт и землянок выскакивали неодетые заспанные люди. Одни выбегали навстречу лошадям, кричали, размахивали недоуздками, другие пытались спрятаться или убежать. Многие нашли смерть под копытами.

А потом откуда-то издалека раздался новый треск – это рухнула поскотина вокруг дальнего загона.

Людям передалось безумие лошадей: верховые и пешие, метались они в пыли, сталкиваясь, падая, сражаясь друг с другом насмерть.

– Хунну! Это хунну устроили!

– Резать их! Резать!

– Да где же они? Где? Резать их!

Вот кто-то размахивает чеканом, вот засвистели стрелы, кто-то промчался мимо с раздавленной, безобразно повисшей головой…

Кони сталкивались с Рахшей, кусали его за шею, увлекая в свой безумный бег. Пару раз Ашпокай едва не упал на землю. Он погиб бы, наверное, но тут из темноты вылетел всадник в разорванной рубахе. Это был Соша. На правой руке на кожаном темляке болтался нож. В степи не знают таких ножей – то был длинный изогнутый клинок с бронзовой рукояткой в виде медвежьей морды.

– Я Хушана… Я… – прокричал Соша, но последнее страшное слово утонуло в рокоте.

Невозможно было смотреть на него в эту минуту. Через много лет, когда в степи все будут говорить о полуденных призраках, самого лютого из них назовут Абар – Медвежий Коготь.

– Где наши? – прохрипел Ашпокай, припадая к конской спине.