Модэ

Гитары не было – вчера Музыкант порвал струну. Инструмент был не его, а Специалиста, и Музыкант прятался теперь от его гнева и кулаков. Но еще вчера гитара звучала загадочно и печально – Музыкант умел извлекать из каждого аккорда томное, долгое послевкусие, оно повисало между нот и тонов и медленно таяло в воздухе. Он смог укротить брюзгливый бас, который резал палец до кости: железный бас-сатир, который невпопад горланил свою козлиную песнь, слушался его – мудрого и опытного чародея, заклинателя призраков.

Но вчера он лопнул, этот железный сатир. Лопнул, распался на железный тугой локон и курчавую медную канитель. Гитару забросили в камералку.

Водка ушла быстро, кто-то уже отвалился и задремал прямо здесь, на бесстыжих девичьих коленках. Остальные перебрались к костру, где не переводился спирт, где сидел Этнограф, многозначительный и молчаливый, как старый шаман. Лицо – тусклая бронза, скуластое, с черным кустиком усов над губой. Он не всегда был таким: напившись, Этнограф ползал на четвереньках и ревел: «Конченый я человек! Конченый!», а наутро с обыкновенной обиженной миной извинялся перед всеми. Возможно, беда Этнографа в том, что в свои сорок два года, старший сын в роду, он не был женат и не имел детей. Мне говорили, что он импотент.

Напротив него на скамье, чуть прижавшись к Специалисту, бочком сидела Анька, покладистая девица гадкого, впрочем, телосложения. Ее, худшую из женщин, Специалист в шутку предложил Этнографу.

– Да что вы… – Этнограф поправил круглые очки, сквозь которые можно было смотреть на солнце – столько на них осело походной пыли и копоти. – Что вы, – повторил он, разбавляя спирт неправильно, по-дурному. – Я же вижу: она с вами.

– Да ну! – махнул рукой Специалист. – Разве она со мной? Анька, ты со мной, что ли?

Этнограф смущенно покачал головой. Черный кустик над его верхней губой задрожал.

– Вы пейте, – робко улыбаясь, он протянул мне кружку. – Пейте больше. Жениться вам надо. Пропадете один. А то ведь – видите, как бывает.

Завтра отъезд. Лагерь живет невидимой, но суетливой жизнью, которая бывает обыкновенно во время сборов. Люди собираются в темноте, укладывают вещи в рюкзаки, выдергивают колышки, на которых держались тенты.

Но здесь, у костра, нет суеты. Говорят все больше о городе, о беспокойной осенней жизни. Я притупляю слух и теряю нить разговора. Нечего в нем искать. Загадка моя осталась без ответа. Только когда раздалось знакомое имя – того, пропавшего, – я наконец прислушался. Говорили быстро, путано, но я уже запустил когти в их разговор, я вслушивался в каждое слово, каждая фраза оседала в моем уме.

– Странный был он, молчаливый, – сказал Кузьмич. – Сидит себе в стороне, смотрит, и слова от него дурного не слышишь… А бывало, как вскочит, как заорет: «Бровку не трогайте, вашу мать!» Пошумит, поматерится – ударить не ударит, но покроет с ног до головы будь здоров. А потом, глядишь, – опять молчком сидит.

– Уж я-то знаю, – вздохнул Специалист. – Я у него вроде духовника был. Помню, просыпаюсь среди ночи – а он на меня смотрит в упор. Я ему кричу: «Твою мать, чего тебе?» А он: «Да вот… поговорить хотел. Но вы спите, спите, я подожду». Такой был человек.

– Так вот, – заговорил Кузьмич. – В одну из ночей он выпил лишнего и ушел. Оставил в палатке паспорт, деньги, недокуренную пачку «LM» и книгу по археологии Китая. Почему-то у нас в лагере все решили, что он в деревню пошел – загулял, понимаете? Не знаю, кто это первый придумал. В общем, к вечеру двинулись в деревню – искать его. Взяли с собой, конечно… нет, не водки – самогона, желтого такого. Сивухой, помню, вонял. Искали. Три дня искали. Самогон быстро кончился – но ничего, нам наливали в каждом доме. По инерции, что ли…

– Не нашли? – спросил Музыкант.

– Нет, – Кузьмич ущипнул себя за кончик носа и громко чихнул. – Не нашли. Пропал. Все. Пять лет его нет.

– Ушел, что ли, куда? – продолжал Музыкант рассеянно. – В Шамбалу, да?

Кто-то презрительно фыркнул.

– От пьянства все, – повысил голос Специалист. – Видите же: больной человек, – зачем спаивать?

– А кто с ним не пил? – прошипел Кузьмич. Протуберанцы на его голове зашевелились. – Кто не виноват?

Наступило молчание. Это было ненавидящее, разоблаченное молчание заговорщиков. Лицо Кузьмича было злым. На шее проступили жилы. Он сказал все, что хотел, и потерял способность говорить.

– Жениться вам надо, – советовал Энтограф Музыканту. – Женитесь, пока молодой… пропадете один.

Взгляд Специалиста был направлен прямо на меня. Он затянулся и шумно выдохнул. Из ноздрей повалил дым. Мне показалось вдруг, что Специалист разоблачил меня, а в чем разоблачил, я и сам не мог понять. Каким-то необъяснимым образом я был виноват в том, что происходило сейчас у костра.