Модэ

– Замолчи! – прошипел Модэ. – Молчи! Ты разве не видишь? Не видишь? – и он показал юэчжи пустую ладонь. – У меня хлыст в руке! Я по земле им пройдусь. – И тут Модэ опять увидел баранью спину, как ударяет по ней хлыст, как дрожат жилы на задних ногах и кровь сочится сквозь жир, расплываясь по руну, а шерсть блестит как слюда.

– Что ты думаешь? – он глянул юэчжи в глаза. – Отныне нет теперь на тебя смерти! Я тебя заставлю жить. Ты мне покорился, а значит, и весь народ твой покорится.

– Нет, – ответил Кермес. – Мой народ скорее в землю уйдет, чем будет стоять под твоим хлыстом. Я потому стал тебе служить, что утратил с людьми своими всякое сношение. Я к ним не могу вернуться, я мертвый уже. Я останусь, если ты хочешь. Мне ведь все равно. Но жить не буду. Буду ходить среди людей и есть их пищу, но кровь моя остыла, и душа моя прекратила жить.

Модэ, слушая его, улыбался и кивал. Кермес смешался. Он хотел сказать еще кое-что важное, но язык хунну казался ему слишком грубым для этих слов, а на родном языке он поклялся больше не говорить. Поэтому он стоял перед Модэ молча, словно не было никакого Модэ, как и хлыста в руке его.

– Глупый ты человек, юэчжи. Разве не видишь? Вот они, все передо мной, – Модэ еще находился в плену видения. – Толпятся, блеют, тянутся языками. Всадники – прозвание одно! Все скоты, от мала до велика! Думаешь, соли просят? Нет – кнута моего просят! Отец тоже был скот, он был большой бык с белыми рогами… а теперь он… он… Скоты, теперь все скоты!

Модэ забылся и сел на корточки. Он горел, его лоб сочился соленым жиром, который застилал глаза. Кермес исчез, исчезло ужасное стадо. А следом и жар утих. Появилось сморщенное, печальное лицо Чию. Модэ вдруг вспомнил далекий зимний вечер, хруст снега под отцовскими сапогами, теплый отвар, который дала ему мать – желтая пустогрудая женщина. Кажется, его и сейчас поили отваром, но теперь он чувствовал колючие руки Чию.

Скоро Модэ заснул, а Кермес так и остался стоять стражем возле его ложа. Он простоял всю ночь и весь следующий день. Когда Модэ знобило, он укрывал его, когда тот метался в жару, он распахивал полог. На другой день Модэ был здоров и весел, как только может быть здоров и весел молодой мужчина. На третий день он уже сидел в седле и раздавал приказы. «Как хорошо, что я опять живу», – говорил он батырам, но те молчали, потому что был он для них не человек, а только кнут. Однако молодой шаньюй не печалился. Он свистел весело и зло. Многих еще нужно было уничтожить, извести, чтобы он, Модэ, мог жить во всю свою молодую драконью силу. Батыры понимали это, наверное, и толпились вокруг него, курились серым паром, ожидая приказов. Справа от Модэ по-прежнему вертелся Чию, а слева темным утесом возвышался великан юэчжи.

11

Старый воробей Чию оказался прав. Много было сделано в прошлый год, но год новый принес еще больше перемен. В Поднебесной разразилась странная, непонятная степнякам война, и хунну выбили из своих степей последних воинов Шихуанди. Из-за барханов поднялись черные копья племени дунху, и ветер погнал по земле горячий песок. Юэчжи выбрали паралатом Вэрагну и как будто стали жить спокойно, но все больше родов их уходило, пряталось в горы, ведь и паралату, и нищему пастуху было ясно: нет теперь силы большей, чем Модэ.

А потом время побежало, как мутный весенний ручей, год пролетел, другой, третий… Будущее и прошлое пожирали друг друга, как драконы на железной пряжке шаньюя Модэ. Сгинули дунху, а на юге началась новая война с Поднебесной, хунну снова и снова побеждали в ней. Днем мужчины славили Модэ, а по ночам у костров называли отцеубийцей.

У Модэ вырос сын Лаошань и стал чжучи-князем. Наследник был строптив нравом, как и сам Модэ в его годы. Лаошаня воспитывал Чию – совсем слепой и уже почти беспомощный. Ему во всем помогали молодые ученики, которых он выписал из мятежных провинций Поднебесной, у союзников-ванов.

Умер Лу-Гань, очередной правитель Поднебесной, и наступило наконец перемирие, был заключен новый договор мира и родства. У хунну был хлеб, а в степи хлеб дороже золота.

Время шло, князья старели и умирали, а Модэ, казалось, не менялся совсем. Чжучи-князь томился от мира, но Модэ был сыт кровью, как матерый дракон. Тогда строптивый, наглый Лаошань собрал большое войско и ворвался в северные провинции Поднебесной, стал грабить и убивать.

В первые же дни набега правитель Вэнь-Ди получал с севера вести одну страшнее другой, ничего нельзя было понять, в армии случился разброд, полководцы посылали тысячи колесниц незнамо куда, но вдруг все стихло, хунну пропали в степи, оставив после себя серые пепелища. А потом пришло письмо от Модэ на китайском языке: «Дряхлый, старый князь, рожденный на болотах, выросший среди волов и лошадей, просит прощения у могучего владыки. Чжучи-князь Лаошань напал на ваши земли из-за нечестных ваших чиновников. Но он все равно не прав. В наказание я послал его с войском далеко на север, он воюет теперь с юэчжи…»