«Мой дорогой, старинный, но вечно молодой друг, Давид Бурлюк!». Письма художников к Д.Д. Бурлюку

Я часто вспоминаю Вас. В особенности при чтении книги Георгия Иванова «Петербургские зимы», вышедшей в Нью-Йорке в издательстве имени Чехова[292]. Там было вскользь и про Вас. Вспомнилась предвоенная литературная суматоха. Промелькнули имена людей, частью знаемых лично, частью – понаслышке. Думаю, и Вам было бы интересно.

Теперь просьба, надеюсь, необременительная. Во-первых, адреса: Михаила Александровича Чехова и Владимира Александровича Соколова[293], оба – артисты. У Вас имеется какой-то всёзнающий справочник. А то, может быть, столкнётесь как-нибудь с ними. От них мне ничего не надо, хочется только узнать, что с ними, что делают, что сделали. Люди они талантливые, а к таланту всякому у меня влечение и почтение, и бескорыстный интерес. Такой же интерес к Архипенко[294]. Я мало осведомлён о его работах в Америке. Вы, кажется, находитесь в некоем контакте с ним. Интересно было бы иметь хорошие репродукции и необходимые пояснения. Может быть, вышло что-нибудь печатное. Я не обещаю, но если материал был бы обилен и интересен, я мог бы попытаться использовать мои знакомства и напомнить в специальной литературе о скульпторе, которого немцы ещё помнят и чтут. Что поделывает Судейкин? Мы в училище с ним любезно раскланивались, и мне его вещи нравились.

Все имена, которые у соотечественников «там» вызывают кривую улыбку и в печати – непечатное отношение.

Василий Масютин и Михаил Чехов. Берлин, 1931

У нас с Вами разные вкусы, но здесь, в Германии, теперь одинаково неприемлемы ни Ваша левизна, ни моя «правизна». Я безнадёжно влюблён в антиков и Ренессанс, также как в красоту здоровой наготы. Для меня здоровое человеческое тело – источник неутолимого оптического наслаждения. Но, что поделаешь: для выставок и для признания нужно иное. Что делать – у меня рука не подымается переместить пупок на лоб и всадить глаз на рисунке в ягодицу. А такая комбинация могла бы заинтересовать ценителей и покупателей.

Вожусь вот уже второй год над рельефами и не могу оторваться. Думаю об изумительных дверях Флорентийской баптистерии[295] и конфужусь: какие гиганты жили в то благословенное время!

Времени для размышления теперь у меня больше, чем надо. Как-то сразу после войны сгинули все заказчики. А ведь вплоть до разгрома у меня было всегда работы вдоволь, и на выставках я хорошо продавал.

Самое настоящее время для подведения итогов.

Не обращался к Вам Мясоедов[296]? Он должен быть, по моим расчётам, уже в Аргентине. Тоже – фантазёр. На старости лет подниматься с насиженного и хорошо обогретого места и ехать куда-то за славой.

Я дал ему Ваш адрес. Мастер он большой и портрет может написать чуть ли не по-брюлловски. Только: нужен ли в данное время в Америке Брюллов!

Ну вот, кажется, и всё, что хотелось Вам пока сказать. Будьте здоровы, веселы. Супруге – верному Вашему спутнику – привет.

Всего хорошего,

Ваш В. Масютин

Завершающий фрагмент письма В.Н. Масютина от 27 мая 1953 года

[приписка от руки:]

Пугало ханжей и злюк – Давид Давидович Бурлюк.

3. Ф. 372. К. 13. Ед. хр. 37. Л. 3–3 об.

[17 марта 1954][297]

Берлин 17.3.1954

Дорогой Давид Давидович, простите: задержался с ответом и не знаю – найдёт ли Вас моё письмо у подножия Везувия[298].

Отчеркнул на жизненной таблице 70-летие, и в связи с этим приступил к подведению итогов: как сделано, что сделано, что надо торопиться закончить. Как никак, а предел близок, и близки суд, или – и это возможно – плотное забвение. Как-то при нашей тогдашней встрече в России я спросил, имея в виду огни мигающей рекламы: «ДАВИД БУРЛЮК – нужно ли это?», – и Вы ответили мне: «Моя цель добиться популярности». Запомнил. Ну, а моя цель всегда была создать нечто, по возможности, доброкачественное. Я заботился не столько о себе, сколько о моих творениях, отсюда любовь к технике и любование ею. Мне как-то совестно было всегда показывать неотделанные вещи. Оттого у меня сохранилось так мало рисунков. Я вообще мало рисую; делаю только схематичные наброски – и этого добра накопилось достаточно, – запрятанных повсюду. Души нерождённых младенцев. Если суждено по ту сторону жизни что-либо испытать, то я был бы рад почувствовать, что после меня кто-либо при виде сделанной мною вещи подумает или скажет: как хорошо!

К писаниям критиков я мало чувствителен и придаю им мало значения. Да, наши ряды усердно прокашиваются[299]. Мясоедовских памяток у меня нет, не запасался сувенирами, а какие и были, погибли во время странствований и военной трёпки. Жаль. Сохранились только две офортные доски С.В. Иванова (помните его по училищу – прекрасный исторический и жанровый художник)[300]. Один офорт – копия его же картины 9 января, а другая «Расстрел», насколько я знаю, осталась неизвестной. Я предлагал эти доски землякам, когда работал для них, ну а они, надо спросить, надо снестить с Академией.