Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

века; или через сленг улицы, которая не то чтобы «корчится безъязыкая» – просто создаёт свои ответы на вызовы природной среды нашего общества тотального потребления (почти по Т. Бодрийяру). Поляков не менее профессионального лингвиста чуток к словесному сору эпохи, но он писатель, поэтому из этого сора у него произрастают цветы «маргинального фольклора» и рождаются его собственные неологизмы: «ГРАНТократия» (это о современных влиятельных культуртрегерах, живущих на западные гранты); «соросята» (о том же), «молчание кремлят», «десоВЕСТИзация», «хаосмейкеры». Они как будто бы отражают всю историческую эклектику эпохи – празднование 8 марта вкупе с Рождеством и Пасхой, 23 февраля – с 4 ноября. Примеры снова можно умножать и умножать – автор на редкость изобретателен в сочинении идиом для нашей невеликой эпохи.

Для ценителей эротической линии в творчестве Полякова у него всегда наготове имеются всевозможные «наркотические женщины» и «женщины с обещающей походкой», для суровых противников режима – высказывания о либеральной интеллигенции, которая «часть той силы, которая, желая добра, неизменно творит зло».

«В коммунистическом государстве любви нету… а исключительно только одна проблема пола» – так ли уж отличается эта реплика персонажа «Мандата» от высказываний олигарха Кошелькова, сделавшего первоначальный капитал на ловле крыс и подбрасывании их в соседний ларёк: «Машина для мужчины – то же самое, что нижнее бельё для женщины» – или: «Разберусь с заводом. Прижучу гегемонов. Пойдут инвестиции. Получишь свою щипаную норку».

Любовь при капитализме также подвергается энтропии не только времени, но и социальных обстоятельств. И так же, как его великие предшественники, Поляков любовью проверяет своих героев. И так же, как они, не только смеётся над своими бизнесменами, депутатами, журналистами, новорусскими жёнами, жертвами модных подиумов, писателями, литкритиками – и жертвами, и палачами одновременно – но и сочувствует. Вынуждая своих читателей переходить от смеха к состраданию – и наоборот.

Зойка у Булгакова оказывается сильна в итоге не только своей предприимчивостью, но и способностью любить, героини Полякова – в абсолютном своём большинстве – живы любовью. Мужчины же у него часто ведомы нежной женской ручкой к возрождению через любовь. Как и в самой российской действительности, мужчины в прозе и драматургии Полякова – часто слабее душевно и даже социально, а шанс на лучшую долю даётся им через очистительную и преображающую силу страсти. Через сильную женскую натуру, по счастью оказавшуюся рядом.

Что отличает драматурга Юрия Полякова от других современных авторов пьес «из наших дней»?

Прежде всего то, что он всегда оставляет своему читателю (и зрителю спектакля) свет в конце тоннеля. Оставляет надежду на духовное преображение своих героев.

Щедрый автор изливает на них благодать своего сочувствия, попутно осыпая блёстками неподдельного остроумия.

Его смех – это не натужное хохмачество, не стёб вперемежку с издёвкой. Это ситуационный юмор комедии положений, это искрящееся живое человеческое веселье, но выраженное часто в остро-афористической форме. И, пожалуй, не менее часто это юмор, переходящий в злободневную сатиру.

У Полякова – и прозаика, и драматурга – поистине «лёгкое дыхание». Его читатель не вязнет в узорочье нарочито густых словесных ковров, но и не становится жертвой напрямую воспринятой стилистики соцреализма – как это бывает и у «новых деревенщиков», и у «старых неоавангардистов».

Даль свободных романов и пьес, кажется, просматривается до горизонта – однако развязка сюжета угадывается не чаще, чем у опытных детективщиков. Герои – типажны и узнаваемы, но не схематичны. Современность языка персонажей – очевидна, арго вкрапляется в речь, однако не переходит в поток унылого мата.

Поляков всегда говорит о человеке и обществе, но без занудства и морализаторства. Столь распространённый в современной литературе образ страдающего и ноющего полуинтеллигента, не способного никого сделать счастливым, и прежде всего самого себя, – не герой поляковского «повествования в отмеренных сроках» о постсоветской жизни.

Даже если тот или иной персонаж зависает на время в «прикроватной» обломовщине или проваливается во временное инобытие пьянства – демиург-автор выволакивает его оттуда за шкирку раскаянием – или пронзает кинжальным остриём любви.

Если сатира бичует пороки общества, то её поляковский извод осмеивает их, как бы резвяся и играя. Его смех помогает нам, смеясь, расставаться с нашим настоящим.

Талант Полякова – очень русский. Автор не презирает человека, не истребляет его. Он, повертев его в руках так и сяк, вдоволь насмеявшись, – жалеет его и даёт ему шанс всё-таки превратиться из хомо эректус в хомо сапиенс.

Поляков – из тех добрых писателей, которые стремятся к катарсическому финалу. Удушливый чад антикатарсиса, тянущий читателя-зрителя в демоническое озлобление и даже отчаяние, глубинно чужд его душевно-чувственному складу.