Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Каракозин (и отчасти Пётр Никифорович) не стыкуется с действительностью, потому что она – «застойная» или/и постсоветская, а другие – потому что она – действительность. Перефразируя Н. Михалкова, можно сказать, что отец и сын Баш-маковы плыли бы по течению при любых режимах, просто при советском плыть было легче – по крайней мере, Олегу Трудовичу. Джедай, напротив, хотя обладает волей, всё умеет, отлично ладит с людьми, то есть мог бы в любой реальности чувствовать себя наилучшим образом, всегда движется поперёк. Наконец, Пётр Никифорович занимает промежуточное положение между этими полюсами. Он – обыватель и конформист, но не пассивный, а деятельный, отлично освоившийся в советской реальности, но оказавшийся слишком советским – слишком наивным и порядочным – для реальности антисоветской.

В галерее этих отцов именно Пётр Никифорович по-настоящему соответствует данной роли – настолько, что де-факто он «усыновляет» и Башмакова, отношения которого с собственным отцом не отличаются теплотой и душевностью.

Автор говорит об этих отношениях мало, но тем не менее очень красноречиво.

Труда Валентиновича вызвали в школу, объяснили, что у ребёнка начался сложный переходный возраст, и посоветовали обратить на сына особенное внимание. Он и обратил в тот же вечер, использовав при этом широкий солдатский ремень, оставшийся от одного из мужей бабушки Дуни. Уроки Башмаков снова стал готовить, но любовь от порки только окрепла. Как сказал Нашумевший Поэт:

Свист отцовского ремняНаучил любви меня…

Помимо использованных автором очевидных иронических пассажей обратим внимание на гораздо более существенную деталь: Труд Валентинович использовал для «воспитания» ремень даже не свой и даже не своего отца, а одного из отчимов, то есть образ отца редуцируется здесь до полного исчезновения. Скорее всего, этот один из отчимов тем же методом воспитывал самого Труда Валентиновича. Такое «воспитание» в данном тексте репрезентуется как гротескная «семейная традиция», хотя «корней» у неё, в сущности, и не было: она идёт от фантомного отца.

А вот скандал по поводу первой любви Башмакова.

– Ты больше с ней встречаться не будешь! – объявила мать (…).

– Буду! – огрызнулся Олег.

– Что-о-о? – взревел Труд Валентинович, расстёгивая ремень. – Мы из него человека с высшим образованием хотели сделать, а он из-за какой-то давалки… Эх ты, бабашка!

– Она не давалка!

– Тем более!

Порки не получилось по причине буйного несогласия воспитуемого с такой непедагогической мерой воздействия. На грохот упавшей этажерки и крики Людмилы Константиновны сбежался Дмитрий Сергеевич (сбежался –

реминисценция из Саши Чёрного – А.Ф.). Он и оттащил разъярённого, побагровевшего Труда Валентиновича от Олега.

Дело, конечно, не в таких сценах – мало чего не бывает в семье, – а в том, что автор практически не показывает других сцен. Труд Валентинович предстаёт здесь мелким домашним деспотом. Свою агрессию он изливает примитивно и вульгарно. В аналогичной ситуации вразумления Башмакова (в связи с «непреднамеренным расхищением» государственной собственности в виде банки чёрной икры) его тесть Пётр Никифорович изъясняется тоже достаточно грубо, но с присущим ему шармом: – Тварь ты дрожащая и права никакого не имеешь! – сказал по поводу случившегося начитанный башмаковский тесть Пётр Никифорович. Однако именно ему Олег был обязан спасительным словом «непреднамеренное» – то есть он не только обругал зятя, но и выручил – родной отец ограничивался первым.

Оба отца делают одно и то же – но какова разница! Они говорят об одном и том же – о никчёмности Башмакова. Оба прибегают к аналогичным речевым средствам, имеющим отношение к словесности. У Труда Валентиновича это связано с профессией (жаргонизм «бабашка»), у Петра Никифоровича – с его хобби (реминисценция из Достоевского).