Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

Вскоре Москву всколыхнула война с Японией. Патриотический подъем быстро угас, но в самом начале огонь был традиционно жарким. Викентий Вересаев вспоминает, как толпа жадно требовала исполнения «Боже, царя храни!» в Большом театре. Тут и там случались немногочисленные манифестации, городовые и околоточные пытались охладить пыл толпы. Приподнятые обыватели куражились в ресторане «Эрмитаж». Сытинская типография два раза в неделю выпускала новые лубки. К их созданию привлекли даже Гиляровского. Литографические машины рождали картинки «Как Фома и Ерема японца обставили», «Русский матрос отрубил японцу нос». Валерий Брюсов писал Максимилиану Волошину: «Япония будет раздавлена страшной тяжестью России, которая катится к Великому Океану по столь же непобедимым космическим законам, как лавина катится в долину»[173].

Витрины заполнялись плакатами и карикатурами, все звали японцев «макаками», но после первых поражений появилась озлобленность. «Кругом, в интеллигенции, было враждебное раздражение отнюдь не против японцев. Вопрос об исходе войны не волновал, вражды к японцам не было и следа, наши неуспехи не угнетали; напротив, рядом с болью за безумно-ненужные жертвы было почти злорадство. Многие прямо заявляли, что для России полезнее всего было бы поражение. При взгляде со стороны, при взгляде непонимающими глазами, происходило что-то невероятное: страна борется, а внутри страны ее умственный цвет следит за борьбой с враждебно-вызывающим вниманием. Иностранцев это поражало, «патриотов» возмущало до дна души, они говорили о «гнилой, беспочвенной, космополитической русской интеллигенции»[174]. Мальчику-газетчику, кричавшему «Наши японцев побили!», мастеровые на улице злобно отвечали: «Нашли где в канаве пьяного японца и побили! Знаем!»

Солдатам на станциях наливать запрещалось, но нижние чины громили буфеты и пугали служащих. В Первопрестольную каждый день прибывала пара-тройка эшелонов с ранеными, 500–600 человек. «…В Москве на благотворительных базарах в пользу раненых еще дотанцовывали модный вальс, необычайно, кстати, названный – «На сопках Маньчжурии». Но уже нескончаемой вереницей гудели по рельсам возвращающиеся на родину поезда, и из темных и смрадных теплушек все чаще и громче раздавалось страшное, хриплое угрожающее пение, прерываемое безнадежной площадной, солдатской бранью», – писал Дон-Аминадо.

25 мая 1905 года городская дума обсуждала вопрос о созыве народных представителей для возможного прекращения войны. Генерал Куропаткин с тяжелым сердцем отправляет депешу предводителю московского дворянства: «Если москвичи не чувствуют себя по прежним примерам в силах послать нам на помощь для скорейшего одоления врага своих лучших сынов, то пусть они по крайней мере не мешают нам исполнить свой долг на полях Маньчжурии до победного конца»[175].

В условиях роста городского населения власти нуждались в полноценных, актуальных статистических данных. В 1902 году провели очередную общегородскую перепись. Население Москвы перевалило за 1 миллион 92 тысячи человек, из них в самом городе родилась только 301 тысяча с небольшим! Вместе с пригородами население составляло 1 миллион 174 тысячи человек. Структура московского общества была довольно любопытна: 49 084 человека отнесли себя к потомственным дворянам, 9518 – к личным дворянам, 10 235 человек – к лицам духовного звания, 199 205 – к мещанам, 18 334 – к купцам, 722 742 человека назвались крестьянами. Грамотой владели больше 645 тысяч человек[176].

В 1902 году жителей города спрашивали о роде занятий. Медицинской деятельностью занимались 10,5 тысячи человек, юридической – 2,2 тысячи. Общественную безопасность обеспечивали 25,7 тысячи жителей, «в науке, литературе и искусствах» подвизались 6,7 тысячи человек, «в зрелищах и спорте» – 1,2 тысячи. Армия домашней прислуги насчитывала 78,7 тысячи человек. Безработными назвались 18,1 тысячи человек, «несамодеятельными» – 253 тысячи.

Переписчики («счетчики», как их называли в начале XX века) интересовались и родным языком жителей Москвы. 1 миллион 39 тысяч человек назвали русский, 1495 человек – украинский, 131 человек – белорусский. Польский в качестве родного языка использовали 10,5 тысячи человек, немецкий – 17,6 тысячи, армянский – 1,6 тысячи, французский – 2,7 тысячи, английский – 789 человек. Меньше всего в Москве оказалось жителей, считавших родным испанский и португальский (11 человек), осетинский (40 человек), румынский (127 человек), голландский (23 человека)[177].

Свои молельные места в городе имели представители самых разных конфессий – иудеи, католики, представители реформатских течений, протестанты. В 1905 году на Ивановской горке справили новоселье лютеране. Старое здание храма, приведенного в порядок в 1819 году, постепенно ветшает и не вмещает огромного количества прихожан – их число приближается в начале XX века к 17 тысячам, растут и формируются диаспоры выходцев из прибалтийских стран.