Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

Третьяковская галерея влекла большинство гостей города и еще в конце XIX века стала непременным атрибутом туристического набора. Сокровища братьев Третьяковых москвичи могли обозреть во все дни с 10 до 16 часов летом и с 10 до 15 часов зимой. Галерея жила на проценты от оставленного Павлом Михайловичем капитала в 125 тысяч рублей, город от себя ежегодно добавлял еще 5 тысяч.

Галерея С. И. Щукина, «единственное в России по ценности и подбору произведений» собрание западной живописи, была открыта для публики лишь по предварительной записи. На осмотр выделяли всего два часа в неделю, с 11 до 13 часов в воскресенье. Посетители могли увидеть последние работы Матисса, Гогена, Сезанна, Пикассо.

Москва никогда не имела своей античности, поэтому особенно важным казалось музейно-выставочное учреждение, закрывшее зияющую брешь между рассветом человечества и Средневековьем. Еще З. А. Волконская и С. П. Шевырев в 1831 году составляли проект Эстетического музея, «чтобы прогулка по галерее статуй живо олицетворяла для нас историю ваяний от начала до наших времен». За организацию такого музея полвека спустя взялся профессор Иван Владимирович Цветаев. «Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело сказать, с отцом сорожденная», – писала дочь Марина. Цветаев с 1889 года заведовал кафедрой истории и теории изящных искусств, поэтому нуждался в обширной коллекции слепков.

В середине 1890-х профессор начинает активно хлопотать и искать деньги на воплощение собственной идеи. Средства пытались найти долго. Московское купечество не торопилось раскошеливаться. Первая жертвовательница, В. Алексеева, оставила солидную сумму в 150 тысяч рублей и завещала, чтобы новый музей получил имя Александра III. Очередь из желающих, понятное дело, не выстраивалась. Кроме того, председателем комиссии по устроению музея стал великий князь Сергей Александрович, имевший натянутые отношения со столичными промышленниками и предпринимателями.

Цветаев долго и безрезультатно обходит главных московских «тузов». Проклятая фигура умершего императора витает над искусствоведом. Отказывает и К. Т. Солдатенков, он «…лишил своего участливого отношения наш Музей с тех пор, как, по просьбе душеприказчиков Варвары Андреевны Алексеевой, ему присвоено было имя Александра III, государя-де не либерального и ничем не доказавшего особого отношения к старообрядцам и раскольникам (а Солдатенков числится старообрядцем)… То же случилось с Александром Владимировичем Станкевичем. Биограф, страстный поклонник и ученик Грановского и младший член кружка лучших людей 40-х годов, богатый помещик, он сначала отнесся было так симпатично к учреждению Музея искусств в Москве, беседовал со мною и прямо обещал свою материальную помощь; но как только объявилось имя Александра III при этом Музее, отвернулся и он. Надо быть готовым ко всему, считаться со всем».

Даже Савва Морозов лишь посмеялся над начинанием: «Узнав, что его двоюродный брат М. А. Морозов взял зал в 27 000 р., он начал издеваться над ним, говоря: «Вот какой выискался меценат»[189]

. С. Ю. Витте дал 200 тысяч рублей, но при этом бросил: «Народу нужны хлеб да лапти, а не ваши музеи». Щукин отказал, потому что собирал средства на устройство галереи французской живописи. Среди меценатов значатся имена Шелапутиных, Юсуповых, Поляковых, Поповых, но полученных средств явно не хватало. Цветаев умолял, обещал назвать именами жертвователей залы. Тщетно, хоть с кружкой по миру иди!

Однако аудиенция, полученная Цветаевым у Николая II, помогла решить вопрос. Видя, что государь дал добро на благое начинание, твердые и убежденные монархисты стали присматриваться к начинанию. «Денежным мешком» амбициозного проекта выступил владелец хрустального завода во Владимирской губернии Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. На строительство Музея изящных искусств он пожертвовал около трех миллионов рублей. «Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто «для души» и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), – во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцова обрабатывал, как те итальянцы – мрамор) Нечаев-Мальцов стал главным, широко говоря – единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец – духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: «Цветаев-Мальцов».) Нечаев-Мальцов в Москве не жил, и мы в раннем детстве его никогда не видели, зато постоянно слышали. Для нас Нечаев-Мальцов был почти что обиходом. «Телеграмма от Нечаева-Мальцова». «Завтракать с Нечаевым-Мальцовым». «Ехать к Нечаеву-Мальцову в Петербург»[190].