Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

На торжественное заседание Общества любителей русской словесности собралась вся образованная Москва. «В первом ряду, на первом плане – семья Пушкина. Старший сын Александр Александрович, командир Нарвского гусарского полка, только что пожалованный флигель-адъютантом, в военном мундире, с седой бородой, в очках; второй сын – Григорий Александрович, служивший по судебному ведомству, моложавый, во фраке; две дочери: одна – постоянно жившая в Москве, вдова генерала Гартунга, заведовавшего еще недавно Московским отделением государственного коннозаводства и застрелившегося в зале суда во время процесса, к которому он был привлечен, и другая – графиня Меренберг – морганатическая супруга герцога Гессен-Нассауского, необыкновенно красивая, похожая на свою мать». Кульминацией заседания стала речь Достоевского, произнесшего: «Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое».

Критик Н. Н. Страхов писал: «Огромное влияние Достоевского нужно причислить, конечно, к самым отрадным явлениям, и в нем есть одна черта, заслуживающая величайшего внимания. Эта черта – отсутствие злобы в постановке нашей великой распри между западной и русской идеею. Эта черта поразила всех в пушкинской речи Достоевского, но она же характеризует собою и его «Дневник», и его романы. При всей резкости, с какою он писал, при всей вспыльчивости его слога и мыслей, нельзя было не чувствовать, что он стремится найти выход и примирение для самых крайних заблуждений, против которых ратует. «Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!» Эти слова, которые с такой неизобразимою силою прозвучали в Москве над толпою, эти слова звучали не угрозой, не ненавистью, а задушевным, братским увещанием»[220]

. Речь Достоевского повторяли, цитировали, восхищались ею. «Возглашая тост за русскую литературу, он говорил: «Пушкин раскрыл нам русское сердце и показал нам, что оно неудержимо стремится к всемирности и всечеловечности… Он первый дал нам прозреть наше значение в семье европейских народов…»

Вечером в торжественном концерте, состоявшемся при участии огромного оркестра и знаменитых артистов, Достоевский, выйдя на эстраду, сутулясь и ставши как-то немножко боком к публике, прочитал пушкинского «Пророка» резко и страстно: «Восстань, пророк!..» И закончил с необычайно высоким нервным подъемом: «Глаголом жги сердца людей!..» Полагаю, что никто и никогда не читал этих вдохновенных строк так, как произнес их не актер, не профессиональный чтец, а писатель, проникнутый искренним и восторженным отношением к памяти величайшего русского поэта»[221]

.

Интеллигенция с ужасом ждала финального банкета и предстоящего выступления известного провластного публициста М. Н. Каткова. Но тот поступил дальновидно, призвал собравшихся «к замирению, по крайней мере, к смягчению вражды между враждующими» и закончил речь пушкинскими словами: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» После этих слов Катков потянулся с бокалом к Тургеневу. Сам Тургенев взаимностью не ответил и хитро произнес: «Ну, нет… Я старый воробей, меня на шампанском не обманешь».

В 1899 году Россия отмечала очередной юбилей, столетие со дня рождения великого поэта. Праздник был омрачен недородом в ряде губерний, поэтому раздавались голоса об отмене торжественных обедов и о сборе пожертвований на помощь голодающим. Годом ранее начали сбор средств на выкуп села Михайловского у сына поэта, Григория Пушкина. Идея не получила широкого распространения, в 1899 году имение приобрели за счет правительственных средств, на что потратили 115 тысяч рублей. Московская городская дума выделила на проведение пушкинского праздника 12 000 рублей, но при этом отказалась переименовать Тверской бульвар в Пушкинский. В провинции находились и свои «рекордсмены»: город Режица ассигновал на проведение праздника 25 рублей, населенный пункт Новая Ушица – 6 рублей. Власти Белгорода не выделили ни копейки. Один из гласных местной думы произнес: «Много у нас таких Пушкиных».