Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

Но изменилось всё! Ты стала, в буйстве злобы,Всё сокрушать, спеша очиститься от скверн,

На месте флигельков восстали небоскребы,И всюду запестрел бесстыдный стиль – модерн…

В. В. Стасов, представитель старой школы, не нашел в модерне свежих черт: «Архитектурное декадентство точно так же не дало ничего нового, глубокого и высокого по содержанию, но так же ничего характерного и изящного по форме»[252]

. М. Михайлов в журнале «Искусство строительное и декоративное» обвинил новый стиль в оторванности от российских реалий: «У нас, в России, он еще переживает полосу заимствования, пошлого кривляния и полной обособленности от народного и характерно русского»[253]. Полная смена приоритетов по схеме «изнутри-наружу» вызвала горестное замечание в журнале «Зодчий»: «Мысль о новом стиле привита публике мебелью и обоями».

За новое искусство шли жаркие баталии: «Веяния эти встречают у нас как страстных сторонников, так и яростных противников. Согласно такому разделению, одни рассматривают новое направление как упадок искусства (декадентство), а другие как новейшую форму рационализма»[254]. Модерну были созвучны нотки романтизма и отрешенности, он гармонировал с общественными настроениями рубежа XIX–XX веков, когда в обществе царила атмосфера «…ожидания, чувство великих канунов, мессианской тоски и томления, вера в возможность духовного преображения жизни…»

Модерн стал последним выражением безмятежной эпохи рубежа XIX–XX веков. Дремлющие особнячки заставляют вспомнить литературные альманахи, французские булки, балы, вышитые подушечки и прочий арсенал «взбесившейся барыньки». После первой русской революции и войны с Японией прежнее положение империи уже не казалось таким прочным. В воздухе пахло грозой. Назревала катастрофа. После первых общественных волнений архитекторы перешли к респектабельной и сдержанной неоклассике. «В этой-то страшной свободе духа, в этой способности внезапно отрываться от почвы, от быта, истории, сжигать все свои корабли, ломать все свое прошлое во имя неизвестного будущего, – в этой произвольной беспочвенности и заключается одна из глубочайших особенностей русского духа. Нас очень трудно сдвинуть; но раз мы сдвинулись, мы доходим во всем, в добре и зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии, до крайности», – сокрушается Дмитрий Мережковский в «Грядущем хаме». Сергей Дягилев тоже предвидел скорый крах прежней системы: «Мы живем в страшную пору перелома; мы осуждены умереть, чтобы дать воспрянуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости. Это говорит история, то же подтверждает эстетика. Мы свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой неведомой культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметет. А потому без страха и неверья я поднимаю бокал за разрушение стен прекрасных дворцов так же, как и за новые заветы новой эстетики». Зрела новая, поначалу разрушительная сила, готовая смело и громко сказать: мир хижинам, война дворцам. Красота в очередной раз не смогла спасти мир.

XV

Мангуст по кличке Сволочь

Среднерусские просторы, увы, не отличаются теплым климатом и обилием солнца, поэтому о бегемотах и крокодилах московская детвора знала только понаслышке. Львы, выполненные крепостными мастерами в XVIII–XIX веках, часто напоминают плоскомордых собак, ведь животных из тропических стран скульпторы лицезрели на гравюрах и картинках. Хотя первый слон в Московии появился еще в XVI веке! Его преподнес Ивану Грозному правитель Аравии. Диковинный зверь обитал внутри Алевизова рва и, говорят, был настолько ученым, что мог становиться перед хозяином на колени.

А простой московский обыватель получил возможность окинуть взглядом удивительные творения природы только во второй половине XIX века. В 1864 году в районе Пресненских прудов был открыт зоологический сад. Наш зоопарк начинался как типично научный проект. Императорское общество акклиматизации животных и растений поддержало проекты К. Ф. Рулье и А. П. Богданова. «Скоро зоологические сады составят необходимое условие высшего преподавания, сделаются не ученой роскошью, как теперь, но насущною потребностью, подобно зоологическим музеям и кабинетам естественной истории». Московский зоосад стал вторым в империи после Казанского. Животных, как водится, собирали всем миром. Архитектор С. П. Кампиони, занимавшийся с 1863 года обустройством территории, привез «живые подарки» из Парижа. Контр-адмирал Иван Бутаков доставил любопытные экземпляры из Австралии. В Белоруссии спешно ловили зубров, росомах и бобров. Александр II не остался в стороне и подарил зоосаду слона. Из полярных широт прибыли нерпы и олени. К моменту открытия удалось собрать около 300 животных[255].