Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

М. Сабашникова, будущая жена Максимилиана Волошина, родилась в самом центре, там, где Большая и Малая Никитские дают дорогу храму Большое Вознесение. Маргарита вспоминает, что черты патриархальности проявлялись даже тут, в одном из признанных аристократических районов: «Весной, рано утром… раздавались звуки рожка. С каждого двора выпускали одну-две коровы, и пастух гнал свое стадо из города на пастбище. По той же Большой Никитской проводили и наших красивых коней». Местность сохраняла обычаи александровских времен. Дремали тихие домики в ампирном стиле, клонились к особнякам каретные сараи и дворовые постройки, грелись на солнышке старые деревья, вспоминая прошлое. В булочной Бартельс маленькая Маргарита покупала жаворонков «с глазками-коринками», напоминавших о приходе весны. Гуляли всегда, ограничиваясь своим маленьким мирком: дальше Кудринской плошади и Вдовьего дома не ходили. На Садовом кольце стоял молодцеватый городовой, «…который в своем форменном мундире и с четырехугольной бородой выглядел почти как царь Александр III». Иногда показывался старик «…с развевающейся бородой, в крестьянской одежде, с круглой шапкой на голове; из-под кустистых бровей смотрели небольшие серые пронзительные глаза». Старика звали Львом Толстым.

Илья Эренбург с удовольствием вспоминает собственное детство. Несмотря на еврейское происхождение, будущий литератор не сталкивался в гимназии с проявлениями юдофобии. Родители готовили его к непростой жизни, поэтому уже в восемь лет мальчик знал и о процентной норме в учебных заведениях, и о черте оседлости. «Первые два года я учился хорошо, потом мне надоело решать задачи с бассейнами. Я тихонько выносил из дома сочинения классиков в роскошных переплетах, сбывал их букинистам на Волхонке, а на вырученные деньги в магазине «Новые изобретения», помещавшемся в Столешниковом переулке, покупал чихательный порошок, чесательную пудру, коробочки, из которых выскакивали резиновые мыши или змеи, шутихи, – изводил ими в гимназии учителей. Еще до поступления в приготовительный класс я декламировал «Демона». Слава поэта меня не соблазняла, я хотел стать не Лермонтовым, а Демоном и кружить над Хамовниками; называл себя «духом изгнания», разумеется не понимая, что это значит»[152]

. В детстве Эренбург играл в боксеров, в англо-бурскую войну.

Не у всех московских детей было детство. Многие испытывали нужду, горькие испытания. Классические переживания первых лет и страх большого города передал Чехов в рассказе о Ваньке. «Как в осажденной крепости, счет жизни превращает месяцы в годы, и дитя до времени становится человеком, и человеком страдающим. Однако сквозь гнетущую пелену страдания все-таки сквозит детская радость, детская шалость и удивление. Ванька жалуется на голод и побои, но в то же время он описывает и Москву, чудеса ее лавок и то, что «со звездой ребята не ходят». Это детское, это малое еще сильнее и мучительнее оттеняет большую скорбь ребенка – скорбь не по росту»[153]

.

В 1892 году Москва получает нового генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Александр III писал цесаревичу в феврале 1891 года: «…Вот новость, которая тебя удивит: я решился назначить дядю Сергея в Москву генерал-губернатором вместо Долгорукова, выжившего за последнее время совершенно из ума. Сергей очень доволен, хотя и страшится немного этого назначения, но я уверен, что он справится и, конечно, будет стараться послужить с честью»[154]

. После Долгорукова, воспринимавшего город как собственное владение, но относившегося к москвичам по-отечески, новый назначенец воспринимался как представитель холодного и чиновного Петербурга. Сергей Александрович долго входил в новую роль и жаловался наследнику престола: «А я-то сижу Московским генерал-губернатором. Не могу от тебя скрыть, что это не особенно забавно, но главное – грустно и тяжело расстаться с полком: я до сих пор не могу прийти в себя. Круга товарищей старых – так недостает. 10 лет бесследно не могут пройти. А играть вечно первую роль и тут еще представительствовать – все это так противно моему характеру, моей природе, что я из кожи лезу от отчаяния, и чем дальше будет, тем, вероятно, хуже. Конечно, не дело меня пугает – дело меня очень интересует и, наконец, доверие Папа ко мне меня глубоко трогает, но тяжело ужасно!»

Смерть Александра III, достаточно молодого летами, вызвала у москвичей сожаление. «Тут еще Москва… будет соперничать с Петербургом в обожании останков монарха. Было слышно, что траурные декорации Москвы, без всякого сравнения, превосходят петербургские. Трудно было даже определить день въезда, потому что в Москве тело могло задержаться. Приезжавшие сюда москвичи говорили: «Да вы не знаете Москвы! Его – т. е. умершего государя – оттуда не выпустят!»[155]

Коронация нового императора, Николая II, сопровождалась провозвестием всех российских бед первой четверти XX века. «Кто начал царствовать Ходынкой…» Правда, ничего не предвещало ужасных событий, город в веселой суете готовился к празднику.