На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Иосиф! Доколе ты будешь попустительствовать (не обращать внимания?) на заведомое искажение дел литературных (и не), связанных с твоим именем? Исправно покупая новые и новые издания твои на родине, уфляндовско-гординские, и неведомых мне иных составителей, минские и питерские издания, двухтомники и заявленные «полными» – я поражаюсь (одобренной тобою?) безвкусице и малограмотности составителей. Что, Володя <Уфлянд> – не знает, кто делал первую твою книгу? ЗНАЕТ. Ну, ладно, я там, но – Гришка-слепой (он же Григорий Леонович Ковалев), носившийся с твоими текстами; безобидный, но искренний графоман Боренька Тайгин, их набиравший; Алик Гинзбург, помирающий сейчас от рака, дособравший и переправивший книгу на Запад, – они тоже не должны быть упомянуты? <…> Зачем я тебе всё это пишу? Может быть, прочтешь, и извинишься (не передо мной – я свое дело СДЕЛАЛ), а перед Ковалевым и Тайгиным, Аликом Гинзбургом и Эстер Вейнгер[358]. <…>…перед Аликом Гинзбургом, издателем «Синтаксиса» и твоим первопечатником, наконец.

[ACRC: 43, 16][359]

Так или иначе, кроме опосредованного участия в публикации первой книги Бродского за границей, именно Кузьминский позднее ввел в обиход понятие «филологическая школа», к которой принадлежал Лосев, – автор эссе-манифеста «Тулупы мы», предваряющего подборку стихов Л. А. Виноградова, М. М. Красильникова, В. И. Уфлянда, М. Ф. Еремина, С. Л. Кулле и А. М. Кондратова в первом томе АГЛ[360]

. В театральности «филологической школы», для поэтов которой «не менее важным элементом творчества, чем писание стихов, была <…> своего рода жизнь напоказ, непрерывная цепь хеппенингов» [Лосев 2010:282], Кузьминский не мог не увидеть предтечу собственных неофутуристических хеппенингов в Нью-Йорке. Не могло не импонировать Кузьминскому и признание Лосева в том, что «всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться – людей, власти» [Там же].

Второй «ленинградский» том антологии (2Б) с подборкой стихов Лосева надолго задержался и вышел уже тогда, когда те же тексты, объединенные автором в цикл «Памяти водки», были опубликованы В. Р. Марамзиным и А. Л. Хвостенко в парижском журнале «Эхо» с послесловием Бродского. Кузьминский перепечатал как цикл Лосева, так и послесловие Бродского, сопроводив републикацию собственным полемическим предисловием. Если Бродский, задаваясь вопросом, на кого похож Лосев, отвечает: «…ни на кого <…> но <…> на память мне приходит один из самых замечательных поэтов Петербуржской Плеяды – князь Петр Андреевич Вяземский. Та же сдержанность, та же приглушенность тона, то же достоинство» [Лосев 1979:67], то раздосадованный Кузьминский ставит Лосева «в ряд “Чиновников (пардон!) поэтов”: Тютчева, Анненского, Кушнера. Преподавателей литературы или по министерству иностранных дел» [АГЛ 2Б: 342]. Бродский и Кузьминский всё же сходятся в том, что Лосев – поэт «сдержанный». Но если для Бродского «лосевская сдержанность – это система, и система столько же психологическая, сколь и стилистическая» [Лосев 1979: 67], то для Кузьминского она в первую очередь поведенческая:

Ведь и с моста в Неву – прыгнул НЕ ОН, а Уфлянд (см. «Тулупы мы» в 1-м т.). Лосев не прыгает. Он крайне сдержан.

Но для блестящих стихов – что Лосева, что Кушнера – это никак не помеха. И я его люблю – куда больше Кушнера, хотя оба по характеру – школьные учителя. Им-то сдержанность необходима (когда учатся Бродский и Кузьминский!).

[АГЛ 2Б: 342]