На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

В конечном счете эта антология будет понята лишь определенной аудиторией, поскольку это книга для посвященных. Г-н Кузьминский совершает литературный обряд, который вызовет лишь озадаченность и отвращение среди тех, кто находится вне очарованного круга барачной России. В самом деле, общественный резонанс на эту антологию не будет отличаться от публичного отношения (или отсутствия его) к отдельным авторам представленных в ней стихотворений.

[АГЛ 1: 12]

Сам Кузьминский, не отрицая просветительской задачи в целом, тем не менее подчеркивает субъективность своего подхода – «идя от себя» и основывая отбор на собственном интересе, осведомленности и отчасти предпочтениях: «Как сказал Молот: “Писать нужно то, что не сможешь нигде прочитать”[503]

. Я и пишу. Потому что НИГДЕ прочитать не могу про всех этих поэтов. И не справки их биографические, справки в ЖАКТе выдают, и даже не “биографию духа” – она в их стихах, а – память, воспоминания» [АГЛ 2А: 98].

С одной стороны, автор воспроизводит пушкинскую модель творчества «я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола»[504], – хотя правильнее было бы сказать, что он эту модель разыгрывает, ибо Антология адресована пусть и не слишком широкому, но все-таки внешнему кругу. Кроме того, полученные за издание средства Кузьминский пускал на продолжение его выпуска и «прекрасным полом» интересовался. С другой – всю Антологию действительно отличает та «кружковая семантика»

[505], о которой говорил Ю. Н. Тынянов: составитель Антологии не только первый из ее читателей – он одновременно и один из персонажей, позволяющий себе не церемониться с другими, самостоятельно отбирать (или игнорировать) то, что нуждается в пояснении и то, что будет понятно разве что конкретным адресатам, считывающим приватные намеки или осведомленным в тех эпизодах литературной жизни и подробностях литературного быта, к которым отсылает Кузьминский. Для непосвященного вход в мир Антологии не закрыт, но это не значит, что «профан» имеет приоритет для «составителя»: само «непонимание» им не только некоторых текстов, но и контекстов вполне можно рассматривать в рамке авангардистского «адекватного непонимания»[506]

.

«Антология» как жанр всегда является результатом определенного отбора и потому предполагает подведение хотя бы предварительных итогов, структурирование репрезентируемого ею поля – что, в частности, облегчает поиск нужной информации. Однако Антология Кузьминского по своей сути «процессуальна» и текуча, в ней культура русского андеграунда представлена как всё еще становящаяся, зыбкая в своих границах – пространственных, временных, персональных. Эта процессуальность выражается и в том, что последующие тома Антологии (и их содержание, и их действительное количество) не вполне отвечают тому, как они были аннотированы в первом томе: одни и те же авторы возникают в разных контекстах и получают подчас взаимоисключающие оценки – так, поэтам «филологической школы» посвящена большая стихотворная и мемуарная подборка в первом томе, но в томе 5А дополнительно дается мемуарный очерк Крейда о поэте М. М. Красильникове «Футурист пятиде-сятыхгодов» [АГЛ 5А: 559–578].

И субъективность, и даже резкость, и не всегда «справедливость» оценок Кузьминским творчества (а иногда и личностей) тех, кого он включил (или не включил) в свое издание, стали притчей во языцех, однако очевидно, что он умел разводить личные отношения и объективную оценку произведений, включаемых им в Антологию фигур, на чем настаивал и сам: «Личные симпатии и антипатии составителя отражаются на тоне предисловий, но никак не на самих подборках» [АГЛ 1: 17]. Однако и этот тезис требует проблематизации, поскольку не только на перечне отбираемых авторов, но и на составе отобранных для публикации произведений лежит неизгладимый отпечаток индивидуальности составителя. Так, довольно красноречиво очевидное преобладание в Антологии произведений поэтов-мужчин (обычно объясняемое «мизогинией» Кузьминского, пусть и весьма выборочной) или отсутствие в ней тех авторов, к кому составитель испытывает не просто неприязненные – но враждебные чувства (например, ленинградского, а впоследствии израильского поэта М. С. Генделева)[507].