На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Почти все разгромные эскапады Кузьминского касаются именно способов бытования письма, но не самого письма. Кузьминский одновременно и разоблачает мифы, пытаясь извлечь из недр андеграунда десятки имен, сотни текстов, продемонстрировать извлеченное во всей его самобытности, сказать: на самом деле оно устроено вот так, – и одновременно создает мифы, выстраивая причудливые конструкции, долженствующие отобразить мир неофициальной поэзии и, шире, культуры. Миф в данном случае – не ложь, не искажение, но предание обыденности некоего эпического ореола, исполненной пафоса ауры.

[Давыдов 2010: 184]

Одним из своего рода «программных» текстов, значимым образом завершающим антологическое «пятикнижие», становится очерк Кузьминского «Кому не нужны поэты», снабженный эпиграфами из стихотворений А. А. Блока «Поэты» и К. А. Кедрова «Кофейня» («У поэтов есть такой обычай: ⁄ В круг сойдясь, оплевывать друг друга») и посвященный отсутствию солидарности в среде стихотворцев и резкости их взаимных нападок. Показательно, как в эту статью введен блоковский эпиграф:

За городом вырос (какой-то) кварталНа почве неровной и зыбкой.

Там жили поэты, и каждый встречалДругого – надменной улыбкой…

[АГЛ 5Б: 713]

Сравнение с первоисточником («За городом вырос пустынный квартал ⁄ На почве болотной и зыбкой») позволяет заметить, что в одном случае Кузьминский пометил забытое им слово «пустынный», восстановив метрический рисунок при помощи вставки в скобках, в другом же заменив характерное блоковское «болотной и зыбкой» на «неровной и зыбкой». Тем самым он еще раз подчеркнул не просто «антиакадемичность» своего издания (заметим, что антология Иваска в этом смысле в основном аккуратна в воспроизведении первоисточников)[509]

, но и то, что публикуемые им чужие стихи проходят через фильтры его собственного сознания, то есть именно память составителя нередко является непосредственным источником не только воспоминаний, но и самих стихотворений других авторов. Тут стоит указать на феноменальные способности к запоминанию стихов Кузьминского. Известно, что первый том начинал составляться по памяти: архив составителя был еще в Израиле[510]. Подчеркивание «изустного» характера ряда включенных в Антологию текстов было для Кузьминского способом выстроить преемственность его собрания именно к неподцензурной культуре, в которой многие произведения не имели доступных печатных вариантов (или вовсе их не имели и передавались из уст в уста, образуя своего рода сообщество «причастных»)[511].

Если искажения никогда не публиковавшихся, а то и вовсе существующих лишь в устном исполнении текстов еще можно объяснять спецификой их статуса, то переиначивание хрестоматийных вещей – безусловно, сознательный произвол автора-составителя (пусть даже в форме отказа от «сверки цитат»), еще одна форма «наложения» его собственной субъективности на экстериоризованную субъективность публикуемых или цитируемых им авторов. Когда мы имеем дело с сознательными искажениями, а когда с ошибками памяти – не всегда можно определить. Однако часто эти искажения носят «авторский» характер вторжения в чужой мир, его презентации своим собственным голосом, что проливает дополнительный свет на сравнение Антологии с «Архипелагом ГУЛАГом» («авторский голос – явился цементом лишь возгласов многих»).

Сложно обойти фигуру «со-составителя» Г. Л. Ковалева, в участии которого в процессе работы над первыми томами Антологии небезосновательно сомневался Иваск. С одной стороны, Кузьминский уделяет ему немало места в своей Антологии, неоднократно упоминая в воспоминаниях – и даже открывая первый ее том очерком «О Гр. Ковалеве (составитель о со-составителе)» (он следовал сразу за «академической» вступительной статьей Джона Э. Боулта и двумя предисловиями собственно «От составителя»):