На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Я только хочу дать хоть зыбкое, хоть робкое представление о нашей эпохе «непризнанных гениев». И действительно непризнанных. И действительно гениев. <…> Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия[638]

.

Такому пронзительно сформулированному в «Живом зеркале» принципу Кузьминский будет следовать, составляя АГЛ.

Представляемую им поэтическую разноголосицу Кузьминский объединяет собственным взглядом, включающим: 1) личное отношение к поэту и человеку; 2) факт присутствия – личного участия в судьбе многих; 3) степень близости – в первую очередь эстетической (оценка, подчеркнуто субъективное отношение). Составителя не беспокоит биографическая неточность, им допускаемая, – он создает миф или участвует в его создании. Он заранее убежден, что спасенное при его участии – подлинная Атлантида – будет важно как оригинальными текстами, так и свидетельствами, комментариями, в которых звучит время – эпоха 1950-1970-х. Так Кузьминский формирует не только свод текстов, но и порядок восприятия, для чего использует свою шкалу дифференциаций: таких, например, как «филологическая» и «геологическая» школы, прочие «круги» и содружества или сообщества. При этом подход составителя-поэта подчеркнуто пристрастный: до своего отбытия из Ленинграда он был наилучшим образом осведомлен о многих процессах, идущих в неподцензурной словесности, а за границей узнавал о новостях из переписки. Разумеется, следя при публикации чужих текстов за хронологией, Кузьминский тем не менее выстраивал некую вертикальную модель, близкую к той, которую описывает М. М. Бахтин, воссоздавая феномен «вертикального времени» европейского романа как «чистую одновременность всего (или “сосуществование всего в вечности”)» [Бахтин 2012: 409].

Как издатель своих или совместных антологий, Кузьминский был одним из первых составителей канона ленинградской неофициальной культуры. Не имея свободного доступа к широкой аудитории, литераторы стали выстраивать свою параллель по отношению к официозу, далеко не всегда идя на сближение с ним и в каждом отдельном случае по-разному относясь к такому сближению. Эмигрировав фактически в тот момент, когда с невыходом антологии «Лепта» рухнули последние надежды на официальную нишу для писателей андеграунда, Кузьминский вывез с собой не только поэтический архив, но и вполне сформированное видение поэтического ландшафта. Восстанавливая его – в целом и особенно ландшафт ленинградско-петербургский, – составитель АГЛ следует принципу, который он защищал еще в пору создания сборника «Лепта» (1975): «мы» – главное[639]

. Кузьминский придерживается модели «голос из хора», никогда не забывая вписать каждого автора в определенные круги общения, сферу интересов, условия быта, – но помня, что все они некогда варились в одной атмосфере, не столько способствовавшей свободному самовыражению художника, сколько формировавшей особый тип неофициального автора.

В своем представлении поэта Кузьминский никогда не забывает о времени, вопреки которому были созданы стихи – вне зависимости от того места, какое они занимают в иерархии ценностей составителя. Время, породившее стольких поэтов, вызывает у Кузьминского устойчивое определение: «грязь». Недаром Кузьминский говорит о поэзии, «свободной вопреки» и порождавшей новый язык: «Чтобы понять чистоту поэтики Леонида Аронзона – надо узреть <…> всю ту ГРЯЗЬ, сквозь которую пробивались все эти лебеди» [АГЛ 4А: 128]. Эта фраза демонстрирует подход Кузьминского – эстетический и экзистенциальный – к формированию поэтического массива, составившего девять книг АГЛ. Не потому ли многоголосицу он сводит в хор, стремясь подчеркнуть единовременность (симультанность) звучания голосов, в каких бы тембрах и ритмах они ни сталкивались друг с другом? Кузьминским словно бы руководит мысль, что понять этот поэтический мир можно, только если услышать всё и всех в одно время; и дальше – прямо по Бахтину: «Только в чистой одновременности или, что то же самое, во вневременности может раскрыться истинный смысл того, что было, что есть и что будет, ибо то, что разделяло их, – время, – лишено подлинной реальности и осмысливающей силы» [Бахтин 2012: 410].