На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Прежде чем приступить к изложению созданного мифа о поэте Леониде Аронзоне, следует сказать, чем эти сведения отличаются от той эмпирики, которую можно встретить в сухих словарных статьях[640]

. Вообще мифу свойственна расплывчатость – отчасти потому, что он более непосредственно связан с живой речевой деятельностью, чем мышление, стремящееся к точности. Миф и не нуждается в точности, даже в достоверности, основываясь на изначально неизвестном благодаря поэтической восприимчивости. Не следует забывать, что создатели мифологии неофициальной культуры – люди богемы: поэты, прозаики, художники, уличные философы. Создаваемый культурный миф, полностью не игнорируя жизненной реальности, интерпретирует ее, придавая ей некий сакральный смысл. Так реальность мифа и реальность жизни в неофициальной культуре разводились, размежевывались, чтобы оттенить священную природу мифа и вывести мифологизируемого автора из быта. За мифологизируемой биографией встает символическая фигура, разговор о которой в обыденных тонах может принизить, профанировать, дискредитировать: слово мифа, приобщенное к поэзии, оказывается не равным слову повседневности и стремится исподволь назвать неназываемое, поименовать неименуемое. При этом, какая бы подробность реальной жизни ни примешивалась к этой биографии, стихия мифотворчества способна придать всему образу целостный вид, снивелировав, говоря словами Кузьминского, «грязное» пятно и найдя ему органичное оправдание. Кроме того, не следует исключать, что вырабатывавшиеся в замкнутой среде как эстетические, так и моральные нормы позволяли ее представителям на многое смотреть иначе, чем людям, в богему не входившим.

Вспомним типичную для мифологизации фразу Кузьминского о «грязи, сквозь которую пробивались все эти лебеди». Тут не только далекий намек на андерсеновского гадкого утенка, но и несколько пренебрежительное использование образа лебедя, весьма заметного и важного в поэтическом мире Аронзона[641]

. Кажется, и сам составитель с некоторым недоверием относится к «чересчур красивым стихам», хотя и называет Аронзона в предисловии к «Живому зеркалу» «самым лирическим по красоте поэтом в книге». Стиль этой ранней характеристики несколько импрессионистичен: к примеру, относительному прилагательному «лирический» предпослано слово «самый», что подобало бы качественному «лиричный», но автор предисловия говорит о лирике, а не о «лиризме/лиричности». Вместе с тем, говоря «лирический по красоте», Кузьминский имеет в виду и красоту, совершенство лиричности как проявления древнего жанра, а не только рода литературы: поэтов он определял «пушкинской порой» – эпохой лиризма как выражения индивидуальности.

Впоследствии Кузьминский будет иначе строить свои комментарии – вступая в диалог то ли с представляемым автором, то ли с образами его поэзии, то ли с жизнью, которая так несправедлива к русским поэтам; но каждый раз он приноравливается к особенностям поэтики автора и, если ему нечего сказать (что часто им объясняется иными эстетическими пристрастиями), дает слово другим – свидетелям, которые могут быть лучше осведомлены и могут лучше знать предмет разговора. Но составитель сохраняет последовательность: его автор не может быть запятнан якшаньем с официальной литературой, и это исходное требование красной нитью проходит через многие комментарии: «Кто расскажет о судьбах этих поэтов, из которых лишь три – появились в печати, ценой компромисса» [АГЛ 1: 108][642], – сказано в завершение статьи о Р. Мандельштаме и его страшной, короткой жизни.

Еще в «Живом зеркале» Кузьминский, отстаивая свое право публикатора, недвусмысленно заявлял: «Я не знаю, что такое “авторское право”. Автор имеет право на тексты, сохраняемые им в столе. Тексты же, свободно гуляющие по городу (и городам) в течение 15 лет, принадлежат уже не автору, а читающей публике». И его слово о поэте звучит тем более заинтересованно, чем больше личных, частных, «неформатных» впечатлений, помимо стихов, поддерживают его выводы и оценки. Последовательный индивидуалист и эксцентрик (неомодернист и анархист), Кузьминский готов был зубами выгрызать «своих» авторов из мертвящих рук «академиков» и спасать их от архивной пыли. Это в первую очередь касается современников, но и Пушкин или Боратынский, Хлебников или Бурлюк в академической подаче могли вызвать – и вызывали! – жесточайший отпор этого десистематизатора от искусства (но ни в коем случае не нигилиста!).