На Ельнинской земле

Жили мы в деревянном флигеле, находившемся в глубине двора, занимая небольшую продолговатую комнату с окном, выходившим во двор. Флигель этот у домовладельца снимала беженка из Литвы — женщина уже далеко не молодая (имя и фамилию ее я позабыл). У нее, кроме нас троих, квартировал еще какой-то полицейский, занимавший закуток в кухне возле большой русской печки. Когда мы проходили мимо этого закутка, полицейский всегда вставал и первым здоровался с нами.

Никаких родственников у нашей квартирной хозяйки не было. Жила она в совершенном одиночестве, если не считать прислуги, находившейся при ней.

В то время еще не было карточек ни на хлеб, ни на другие продукты питания. Но резкий недостаток их чувствовался всюду. Уже с четырех, с пяти часов утра у всех хлебных лавок города Смоленска выстраивались длинные очереди. В одной из таких очередей каждодневно находилась и прислуга нашей квартирной хозяйки, обычно покупавшая хлеб и для нас.

Свой завтрак мы с того и начинали, тем и кончали, что ели черный хлеб, запивая его чаем с сахарином, только с сахарином, потому что сахар давным-давно исчез из продажи. После гимназии мы жарили на постном масле картошку, привезенную из дому, и, таким образом, могли пообедать. А вечером, на ужин, опять же хлеб и чай с сахарином.

Вот так мы и жили.

2

А в гимназии все шло обычным порядком — никаких изменений, никаких происшествий. День за днем одно и то же…

Впрочем, нет, вскоре кое-что все-таки изменилось. В нашем — теперь уже пятом — классе появился вместо С. Д. Никифорова другой преподаватель по русскому языку и литературе — Яков Иванович Ильин. Он — уроженец Смоленска — только что окончил университет и получил работу в родном городе. И почти сразу же между новым преподавателем и учениками установились самые добрые взаимоотношения. В них, в этих взаимоотношениях, не было даже тени той недоступности, тон официальности, которая словно какой-то невидимой стеной отделяла учеников от учителей. С Ильиным можно было поговорить в любое время, поговорить, о чем тебе понадобится. С учениками он вел себя просто и был неизменно внимателен к ним.

От кого-то я услышал, что Яков Иванович пишет стихи, и поэтому однажды осмелился передать на его суд небольшую тетрадочку своих стихотворений. Он прочел, похвалил меня и посоветовал писать дальше. Его похвала обрадовала, хотя, по правде говоря, хвалил он не столь уж щедро. Да и хвалил-то не столько мои стихи, сколько мои намерения научиться в будущем писать «по-настоящему». Но все-таки для меня это значило многое.

Появился в гимназии и другой человек — тоже как бы учитель, но учитель совсем иного рода…

По распоряжению военных властей все гимназисты, начиная с пятиклассников, обязаны были обучаться военному делу. Для ведения занятий в гимназии Воронина был прикомандирован этакий низкорослый, но широкоплечий полковник с уже седеющими висками, но с черными, закрученными вверх и, несомненно, чем-то смазанными усами. Занятия проводились в актовом зале, в том самом, где по утрам перед началом уроков нас, гимназистов, собирали на молитву.

Я возненавидел военные занятия с самого начала. Хотя усатый полковник показывал лишь элементарные вещи — как строиться, как стоять в строю, какой делать шаг и тому подобное, — я уже заранее решил, что ничего этого делать не сумею. И панически боялся, что бравый усач обязательно вызовет меня, чтобы именно на моей особе проверить, насколько хорошо мы усвоили его науку. Но пока что полковник меня не вызывал… Однако же в конце концов все-таки вызвал, и вызвал тогда, когда я меньше всего ожидал этого.

В мою задачу входило: по всем правилам выйти из строя, четкими, размеренными шагами подойти к полковнику, остановиться, щелкнуть каблуками, взять, под козырек, отдавая полковнику честь, и о чем-то сказать (о чем именно, я не помню).

Могу похвалиться, что из строя я вышел по всем правилам, что три или четыре шага по направлению к полковнику сделал также более или менее удачно. Но, остановившись перед ним, щелкнуть каблуками не мог: ничего не получилось. А потом и пошло: вместо того чтобы взять под козырек, я хлопнул себя ладонью по правому виску и прямо в лицо полковнику расхохотался на весь зал:

— Ха-ха-ха!

Все находившиеся в зале дружно подхватили это «ха-ха-ха», хохотали они уже надо мной, над моим нелепым поступком.

Все, что произошло со мной, произошло совершенно непроизвольно. Я вовсе не собирался отдавать честь полковнику столь скандальным образом. Но получилось скандально.

Полковник аж позеленел. Он ничего не сказал мне и только энергичным кивком головы и очень выразительным жестом правой руки приказал, чтобы я немедленно покинул актовый зал.