На Ельнинской земле

Но мне определенно не повезло. В дороге я простудился, заболел и потому пробыл в деревне несколько больше положенного срока и за опоздание должен был держать ответ перед гимназическим начальством. Кроме того, я потратил целый день на ожидание поезда на своей станции Павлиново: поезд опоздал на целых двенадцать часов. И вместо того чтобы приехать в Смоленск утром, я кое-как добрался только вечером.

Между тем именно в этот день в Смоленске произошли события, которые не могли не взволновать меня, — произошел Февральский переворот.

Я мог только сожалеть, что все это случилось без меня, что сам я не видел, как и что происходило. О происшедшем я узнал из рассказов братьев Свистуновых и рассказы их слушал с необыкновенной жадностью. Я узнал о митингах и демонстрациях, продолжавшихся почти весь день; о том, как демонстранты разоружали полицейских и те нисколько не сопротивлялись; рассказывали Свистуновы и о том, что некоторые полицейские начальники невероятно перепугались и начали прятаться на чердаках, в подвалах, в дровяных сараях. Но и там их быстро находили и тоже разоружали. А разоружив, отпускали на все четыре стороны. И те, видя, что им не грозит никакая опасность, и в то же время не веря этому, под веселый хохот собравшихся бегом улепетывали куда-нибудь подальше…

Но, конечно, самое большое, самое сильное впечатление произвел на меня рассказ, как демонстранты подошли к тюрьме и вошли в нее, как настежь распахнули тюремные камеры и как чуть ли не на руках выносили политических заключенных на волю, на свободу. Сколько там было самых неожиданных, самых трогательных встреч, дружеских объятий, слез, которые неудержимо лились, но уже не от горя, а от радости, от счастья!

Я не мог себе простить, что не выехал в Смоленск раньше ну хотя бы на один день и, таким образом, не видел, как пришла революция, как совершилось самое крупное в те годы событие моей жизни, свидетелем которого я мог быть. Тем не менее и я со всеми вместе радовался, что революция пришла, что, как тогда говорили, наступила свобода.

В то время представление о революциях было у меня довольно смутным. Во всяком случае, я не очень-то понимал, что революции бывают разные и не всякая революция есть благо для народа.

Кое-что — правда, очень немногое — я читал и знал из устных рассказов о революционных организациях, существовавших в России в разное время, о революционерах, которые во имя свободы, во имя революции готовы были пойти на все, даже на виселицы, не говоря уже о тюрьмах и ссылках. И постепенно у меня сложилось убеждение, что цель революции в России только одна. Это свержение царя, уничтожение самодержавного строя. Ведь именно этого хотели, этого добивались, к этому стремились все революционеры, о которых мне было хоть что-либо известно. Ну и я тоже считал, что только царь — в данном случае Николай Второй — и поставленные им правители виноваты во всех народных бедствиях, они главная причина того, что народ наш живет так плохо, так невыносимо трудно.

Поэтому понятно, что Февральскую революцию я воспринял как ту долгожданную перемену в жизни народа, больше и значительней которой, по моим тогдашним понятиям, не могло и быть.

В самом деле, ведь царь свергнут с престола, и управлять страной отныне будут представители народа. Чего же лучше?

Конечно, мне никто не подсказал тогда, что мое представление о Февральском перевороте неверно, что Февральская революция — это всего лишь революция буржуазно-демократическая, что бывают еще революции пролетарские. Об этом я узнал гораздо позже.

12 марта (по старому стилю) в Смоленске хоронили Вачагана Меликьяна. Я ничего не знал об этом человеке, никогда не видел его, не разговаривал с ним. И только во время похорон мне кто-то рассказал, что В. Меликьян — армянский революционер, что только в день Февральского переворота рабочие освободили его из смоленской каторжной тюрьмы. А умер он от туберкулеза, не прожив и двух недель после выхода на волю. И хотя смерть пришла своим естественным путем, все говорили, что Меликьян — жертва царизма, что это царизм убил, удушил его своей кровавой рукой. Конечно, по существу, это так и было. И именно поэтому собралось огромное количество людей, около пяти тысяч человек, чтобы проводить В. Меликьяна в последний путь…

К колоннам людей, в полном молчании шедшим за гробом, я присоединился в то время, когда процессия двигалась по Вознесенской улице[12].

Над гробом голубело какое-то уж очень чистое небо и светило особенно яркое солнце. Но было морозно. И очень-очень тихо. Так тихо, будто в городе все умерло. И на фоне тишины, если, конечно, обратить на это внимание, слышалось лишь поскрипывание снега под тысячами мерно шагавших ног. А потом вдруг где-то впереди, там, где на руках несли покрытый кумачом гроб, возникла многоголосая, плавная и широкая, но до слез, до боли скорбная песня:

Замучен тяжелой неволей…