На Ельнинской земле

И для меня уже больше-ничего не существовало, кроме этой поразительной песни, о которой я раньше не знал ровным счетом ничего. Песня производила тем большее впечатление, что пел ее многочисленный и очень слаженный хор, шедший за гробом. И я воспринимал ее так, как будто она была специально придумана для похорон Меликьяна, «замученного тяжелой неволей» в царской тюрьме.

За гробом шел и второй хор. По дороге на кладбище они сменяли друг друга. Откуда они взялись, эти два хора, я не знаю. Но пели они так, что словно насквозь пронзали сердце.

За первой песней до меня донеслась и вторая, не менее скорбная, чем «Замучен тяжелой неволей». И когда я услышал ее, во мне опять все перевернулось:

Вы жертвою пали в борьбе роковойЛюбви беззаветной к народу…

Услышал я тогда и другие революционные песни — «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу…». Услышал, и они навсегда вошли в мое сознание, в мою душу. А вместе с ними навсегда остались в памяти и похороны Меликьяна, над гробом которого эти песни звучали в тот далекий мартовский ясный, но морозный день — день 1917 года.

Придя домой, я сел за наш общий со Свистуновыми простецкий столик, застланный старыми номерами «Смоленского вестника», и начал писать свои первые стихи о революции. В комнате никого не было — братья Свистуновы куда-то ушли, — и поэтому никто не мог помешать мне.

Часа через два стихотворение было уже готово. В то время я мог позволить себе такую «роскошь», то есть написать довольно длинное стихотворение в один присест. Все объяснялось очень просто: я писал, как писалось, не замечая своих слабостей, плохих мест, неудачных выражений и тому подобное. Я не поправлял написанного, просто не понимая, что и как лучше поправить, как написать, чтобы написанное стало более совершенным, более поэтичным. Между тем поэт, когда он пишет стихи, обязательно должен и видеть и чувствовать свои ошибки, слабости, шероховатости, словом, все погрешности. Пусть даже он не в состоянии поправить все сразу, немедленно, но тот факт, что он хорошо знает и понимает недостатки написанных им строф или строк, значит уже очень многое. В частности же, это значит, что в будущем поэт научится исправлять свои большие и малые погрешности и стихи его приобретут то совершенство, которое им необходимо.

Я даже думаю, что ощущение и осознание поэтом собственных ошибок и погрешностей разного рода свидетельствует о его талантливости. В самом деле, пожалуй, только графоманы, которых, кстати сказать, развелось у нас невообразимое количество, не чувствуют своих ошибок и, конечно, не умеют исправлять их, полагая, что все написанное ими совершенно. Правда, иногда по совету какого-либо литконсультанта они тоже пытаются усовершенствовать свои творения. Но у них, как правило, получается так, что одну нелепость, на которую указал литконсультант, они вычеркивают, но вместо вычеркнутой появляется другая нелепость, часто даже более одиозная, чем вычеркнутая.

Все это — и теоретически и практически — я понял, однако, много лет спустя. Я понял, что писать стихи — дело крайне трудное, а то и мучительное. И тогда небольшое даже стихотворение я не мог уже написать сразу, в один присест. Мне требовалось на него довольно много часов, а то и дней. Бывали случаи, когда на одно стихотворение уходило две-три недели…

Но первое свое стихотворение о революции, как об этом было сказано выше, я написал быстро, сразу. Назвал я его «Товарищам». Почему «Товарищам»? Да потому, что я очень полюбил это слово, широко и быстро распространившееся после свержения царизма и ставшее всеобщим. Причем смысл его был конечно же несколько иным, чем тот, который я знал раньше. С каким-то особым удовлетворением и даже радостью я вслушивался, бывало, как незнакомые люди говорили друг другу:

— Скажите, товарищ, как отсюда пройти на вокзал?

— Нет ли у вас, товарищ, спички?

— Товарищ, можно вас попросить чуточку подвинуться?

Я и сам, обращаясь к людям, почти всегда прибегал к слову «товарищ». Мне казалось, что это слово и всех людей-то сделало другими: они стали относиться друг к другу более внимательно, более участливо, более дружелюбно.

Конечно, слово это иногда произносилось и со злобой: «Тоже мне товарищи нашлись!» Но этого я в расчет не принимал, это было уже совсем иное дело.

Попросту говоря, я очень хотел, чтобы столь полюбившееся мне слово «товарищ» непременно вошло в мои стихи, хотя бы только в качестве заголовка. А вот и сами стихи, которые я привожу здесь в сокращенном виде: