На Ельнинской земле

Пора тяжелая, печальная прошла,Когда зловещей тучей крылись наши дали,Когда давила нас холодной ночи мгла,Когда на небе звезды не сияли;Когда всю жизнь бродили мы во тьме,Когда таланты гибли, гибли наши силы,Когда борцы народные томиляся в тюрьме

И находили там свои могилы….   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .Открылись двери ржавые темниц,И кандалы железные упали,И вновь из темных карцеров-гробницБорцы за правду небо увидали..   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .Товарищи! Не кончилась борьба!

И хоть наш враг заклятый погибает,Но, видя, что свершается его судьба,В бессильной злобе силы напрягает.И чтобы эти силы подавить,Нам нужно всем, друзья, объединиться,Нам нужно вместе чувствовать и жить,Для обновленной родины трудиться.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ну и дальше в таком же духе.

Вряд ли стоит говорить сейчас, насколько слабо и несовершенно это мое творение, все ясно и без объяснений. Но в ту пору, когда я только что закончил его, оно мне определенно нравилось. К тому же и Василий Васильевич подлил масла в огонь. Прочитав написанное мной, он сказал:

— Ну что ж, неплохо… Валяй и дальше в том же духе.

Эти слова, сказанные то ли всерьез, то ли с известной долей иронии, я тоже воспринял как похвалу. И чувствовал себя победителем.

2

Почти каждый вечер я начал ходить в Заднепровье: там открылся Народный дом (возможно, что он назывался не Народным, а Рабочим домом — я позабыл, как именно). В Народном доме всегда было полно народу: там едва ли не ежедневно проводились митинги, собрания, совещания. И меня неудержимо тянуло туда. Вход в Народный дом был свободный. Так же свободно, без какого-либо пропуска или разрешения, я мог присутствовать и на любом собрании, на любом митинге. И не один раз в небольшом зальчике Народного дома я, сидя или даже стоя, потому что не было мест, слушал выступления всевозможных ораторов.

Скоро я заметил, что говорят эти ораторы почти одно и то же, хотя и разными словами. Ну в таком, например, духе, что наконец-то свершилось долгожданное: мы свергли ненавистный царский строй, мы завоевали свободу, и народ наш отныне начнет новую, счастливую жизнь.

Когда это было внове, то даже такие общие слова о свержении царя и свободе казались необыкновенно смелыми и интересными. А потом они постепенно стали надоедать своим однообразием и неопределенностью и уже не вызывали у слушателей никакого энтузиазма.

Впрочем, были ораторы и другого рода, которых слушали с величайшим вниманием и потом подолгу аплодировали. Одни из них говорили о том, например, что царя-то мы свергли, и это хорошо. Но ведь война-то продолжается, как и при царе. Временное правительство и не думает кончать ее. Другие обращали внимание на то, что страна разорена, хозяйство пришло в упадок, голод вот-вот схватит народ за горло своей безжалостной рукой. И опять-таки Временное правительство даже не пытается хотя бы отчасти выправить положение.

Мне, да и всем другим такие выступления были определенно по душе, и мы подолгу аплодировали ораторам, прямо и откровенно говорившим о том трудном положении, в котором находятся наша страна, наш народ.

Однажды после речи очередного оратора почему-то захотелось выступить и мне. Захотелось так сильно, что я не мог сдержать себя и послал в президиум записку с просьбой дать мне слово. Я вовсе не рассчитывал привлечь внимание собравшихся какими-либо откровениями или никем не высказанными мыслями о революции. У меня были стихи, адресованные товарищам, то есть всем тем, кто находился в зале. Вот они-то и должны были, по-моему, прозвучать не хуже, чем любая речь. А то даже и лучше, поскольку ораторы еще ни разу не говорили стихами.

Мне дали слово. Читал я стихи наизусть, но в левой руке все же держал зачем-то общую тетрадь, в которую они были вписаны.

Когда я кончил чтение, раздались такие дружные и продолжительные аплодисменты, рассчитывать на которые я никак не мог, хотя и верил в силу стихов. Мне даже стало как-то неудобно, и я не знал, что же делать дальше. Поэтому, постояв с минуту на эстраде, я неловко повернулся и направился к выходу. Однако аплодисменты продолжались. И кто-то, взяв меня за руку, тихонько сказал:

— Куда же ты уходишь?.. Иди на сцену и читай еще! Видишь, как просят…