На Ельнинской земле

Я послушно вернулся на прежнее место, встал должным образом и зачем-то полистал свою тетрадь. Но так как других стихов, пригодных для данного случая, у меня не было, то я мог лишь повторить только что прочитанное стихотворение «Товарищам». Мне шумно аплодировали и на этот раз, но уже никто не пытался заставить меня прочесть стихи снова.

Я вышел из зала и в одной из прилегающих к нему комнат в изнеможении опустился на стул возле небольшого квадратного стола, положив перед собой свою тетрадь. Я только теперь почувствовал, до какой степени был взволнован там, на сцене, хотя и старался скрыть это волнение даже от самого себя. А вот теперь оно сказалось в полной мере: мне было жарко, будто я только что вышел из бани, лоб у меня был мокрый, и я старательно вытирал его носовым платком.

Ко мне подошел немолодой уже, но и нестарый человек, по виду рабочий, одетый просто и опрятно. На нем были хорошие сапоги и темного цвета брюки, аккуратно заправленные в них. Пиджак такого же цвета, как и брюки. У него были черные, под цвет волос усы, хотя бороду он сбривал.

— Дайте-ка на минутку вашу тетрадь, — попросил он.

Я протянул ему через стол тетрадь, и он, усевшись напротив меня, стал что-то писать карандашом. Меня крайне заинтересовало: что такое он пишет? Для чего? И я с большим нетерпением ждал, когда же он кончит, следя за бегающим по бумаге карандашом.

Наконец незнакомец сунул карандаш во внутренний карман пиджака, захлопнул тетрадь и, подавая ее мне, сказал:

— Вот прочтите!.. Может, и понравится вам…

Сказал и сразу же ушел.

Я тут же, не сходя с места, начал читать. В тетради оказались стихи, написанные прямым и ровным, весьма разборчивым почерком. Вот они, эти стихи:

Узница

Что мне она! — не жена, не любовницаИ не родная мне дочь!Так отчего ж ее доля проклятаяСпать не дает мне всю ночь?Спать не дает, оттого что мне грезитсяМолодость в душной тюрьме.

Вижу я — своды… окно за решеткою,Койку в сырой полутьме.С койки глядят лихорадочно-знойныеОчи без мысли и слез,С койки висят чуть не до полу темныеКосмы тяжелых волос.Не шевелятся ни губы, ни бледныеРуки на бледной груди,

Слабо прижатые к сердцу без трепетаИ без надежд впереди.Словно зовет меня, в зле не повинного,В суд отвечать за нее,Словно страданьем ее заколдованоБедное сердце мое.Мстят ей за бедность ее — без смирения,Мстят за свободу речей,Мстят ей за страстный порыв нетерпения,

Мстят за любовь без цепей…Что она мне! — не жена, не любовницаИ не родная мне дочь!Так отчего ж ее доля проклятаяСпать не дает мне всю ночь?

Я не знал тогда, что автор записанного в мою тетрадь стихотворения Я. Полонский. Не знал и того, что стихотворение было посвящено Вере Засулич, которая, кстати сказать, тоже еще не существовала для меня, так как я ни разу не слышал даже ее имени. Но это в конце концов не столь уж важно.

Важнее то, что в детстве и отчасти в юности я воспринимал стихи (да и прозу тоже) так, как будто все описанное в них происходило на самом деле и люди, о которых рассказывалось в стихах и прозе, существовали тоже на самом деле. Вот почему и стихотворение «Узница» я воспринял точно так же: по крайней мере, на первых порах описанная в нем девушка существовала для меня совершенно реально. Я думал, что, может быть, всего лишь несколько дней тому назад ее освободили из тюремной камеры, и мне невероятно захотелось встретиться с ней. А если не встретиться, то хотя бы только издали посмотреть на эту действительно героиню…

И конечно же мое собственное стихотворение «Товарищам» сразу померкло, сразу потеряло то значение, которое я ему придавал. Не в результате анализа и логических умозаключений, а скорее подсознательно, инстинктивно я почувствовал, что так писать, как написал я, нет смысла: все какие-то неопределенные, общие слова, за которыми почти ничего не скрывается. А «Узница» — вот это да! Я даже во сне видел одиночную тюремную камеру и в ней на узкой железной койке такую девушку, за которой можно было пойти хоть на край земли.

«Узницу» я выучил наизусть и часто читал ее вслух не только своим друзьям и знакомым, но и себе самому, до такой степени мне нравились и стихотворение, и — это главное — девушка, описанная в нем.