На Ельнинской земле

Кажется, я написал и третью заметку о Галкине, но какую, не помню. И случилось так, что все они появились в печати — следом одна за другой — в течение семи или десяти дней. Галкин в это время был в своей очередной «командировке» и в волости не появлялся. Появился он несколько позже, злой, сердитый, неподступный и, ни с кем не поздоровавшись, не сказав никому (тем более мне) ни одного слова, приказал в ближайшее воскресенье созвать волостной сход, уже сегодня написать повестки и послать рассыльного разносить их по деревням.

В числе вопросов, которые должен был обсудить сход, первым стоял вопрос, сформулированный в некотором роде загадочно, а именно: «О председателе волостного исполнительного комитета Н. В. Галкине».

Я сразу же почувствовал, что над моей головой сгущаются тучи: хотя в повестке дня обо мне не сказано ничего, я не мог не понять, что «героем дня» на сходе буду именно я.

Воскресное утро действительно было хмурым. Солнце скрылось за тучами, дул холодный ветер, и по временам то начинался, то прекращался редкий, мелкий, но все же дождь.

Но даже в такую погоду народу на сход собралось больше обычного: сторонники Галкина пришли все, пришли даже некоторые бабы; раньше баб ни на сельские, ни на волостные сходы не приглашали, так как считалось, что баба не имеет права голоса и потому не может участвовать в решении каких бы то ни было вопросов; бабы стали появляться на сходах только после начала войны, заменяя своих мужей, находящихся на фронте или уже погибших там. Но появлялись они все же редко и неохотно, считая, что это совсем не их дело, да и непривычны они к нему. На этот раз, однако, их было больше обычного.

Из деревень, которые были недовольны Галкиным, и из тех, которые относились к нему безразлично, народу собралось тоже порядочно. Предварительно можно было предположить, что количество «галкинцев» и их противников примерно одинаково.

Сход пришлось проводить не на лужайке перед волисполкомом, как это делалось в хорошую погоду, а в довольно тесном зале волостной канцелярии. Этот продолговатый зал невысоким деревянным барьером был разделен на две неравные части: собственно канцелярия, отгороженная барьером, занимала не более одной трети или даже четверти всей площади зала. На остальной же площади зала можно было проводить и собрания и сходы.

Но на этот раз все, кто пришел на сход, не могли поместиться в зале канцелярии, хотя весь он до отказа был заполнен людьми. Сидеть было не на чем, поэтому почти все стояли, придвинувшись плотной стеной к самому барьеру. Часть пришедших на сход разместилась в передней и могла следить за происходящим лишь через настежь открытую дверь. Пришлось открыть и другую боковую дверь, ведущую из канцелярии в пристройку к основному зданию: в пристройке также набралось немало людей.

Едва ли стоит говорить о том, как было и душно, и даже тошно от спертого воздуха, от едкого дыма самосейки, от шума и гама собравшихся. Несмотря на открытые окна, несмотря на прохладный ветер, дувший на улице, свежий воздух, казалось, не достигал канцелярии, его волны проплывали мимо, не в силах перелиться, перекатиться через подоконники внутрь.

Но люди, по-видимому, не замечали всего этого, а если и замечали, то старались не обращать внимания, потому что сход уже открылся и председатель волисполкома Галкин вот-вот начнет свое выступление.

Я и сейчас довольно ясно представляю себе всю картину происходившего.

В канцелярии за барьером у самой стены стоял старый скрипучий деревянный диван. А перед диваном — большой продолговатый стол, покрытый черной многострадальной клеенкой, черной не столько от фабричной краски, сколько от пролитых на нее чернил. Влево от стола в углу находился видавший виды большой неуклюжий шкаф, закрытый висячим замком. В шкафу хранились волостные книги, паспортные бланки, бумага и все прочее, вплоть до круглой печати и бутылки чернил. Вправо, возле другой стены, почти вплотную придвинутый к окну, стоял еще один небольшой канцелярский стол, за которым обычно работал я. Место между этим столом и барьером занимал тяжелый, серого цвета куб. То был стальной несгораемый сундук, которым Осельское волостное правление обзавелось незадолго до войны. В сундуке лежали все деньги, которыми располагал волисполком, а также наиболее важные документы. Ключ от сундука обычно находился у председателя волисполкома, в данном случае у Галкина.

За неимением другого места я сидел на несгораемом сундуке, свесив босые ноги вниз. На мне была светлая ситцевая рубашка, заправленная в черные брюки. В руках я зачем-то держал то ли тоненькую палочку, то ли просто прутик, поднятый где-то на дороге.

На деревянном диване за черным столом сидел Галкин, а справа и слева от него еще кто-то, кто именно, я не помню. Своим внешним видом Галкин всегда производил на меня неприятное впечатление. Лицо у него было какое-то чересчур вытянутое, всегда ненормально красное, даже сизое. Нос непомерно длинный, с большой горбинкой. И тоже всегда красный. Он походил на клюв какой-то неведомой хищной птицы.