На Ельнинской земле

Неподалеку от меня на венском стуле устроился Корней Чеканов. Может быть, в канцелярии находился и еще кто-то, но это совершенно выветрилось из памяти.

Когда сход открылся, Галкин встал и начал свою речь, делая вид, что его смертельно оскорбили и опорочили.

Конечно, я не помню, какими словами и фразами говорил Галкин. Но помню, что тон речи был этакий деланно горький, может быть, даже скорбный. Оратор как бы жаловался собранию, до какой степени его обидели, унизили перед всей губернией… И кто же это сделал? Какой-то безграмотный, глупый мальчишка!.. О нем бы и говорить не стоило, но ведь он, нанося вред мне, вашему председателю, наносит непоправимый вред и вам, всей нашей волости…

Галкин, вероятно, специально разбил свою речь на три части, явно рассчитывая вызвать возмущение присутствующих против «глупого, безграмотного мальчишки» не один раз, а три раза и ударить меня тоже не один раз, а три раза, причем последним ударом не только ударить, но и добить.

Объяснив сходу, по каким важным для волости делам он поехал в Смоленск и Ельню и какой — из-за меня! — неудачной и безрезультатной была поездка, Галкин ударился в подробности:

— И вот, представьте, приехал я в Смоленск, пошел в земскую управу. А там меня окружили мои знакомые и говорят с этакой ядовитой усмешкой: «Что-то о вас, Николай Владимирович, в газетах стали писать. На всю губернию вас прославили. Не к добру это, не к добру…» — «В каких газетах?» — спрашиваю. «А вот извольте посмотреть», — отвечают и подают мне вот эту самую газетку.

И Николай Владимирович вынимает из бокового кармана газету и передает ее столпившимся у барьера мужикам.

— Вот, почитайте, что тут написано о вашем председателе, как его поносят…

— Знаем! Знаем! — загалдели на сходе. — Мы не допустим этого, мы, мать его растак, покажем этому писаке!..

Довольный произведенным эффектом, Галкин поднимает руку, прося собравшихся успокоиться, и вкрадчивым голосом продолжает:

— Но это еще не все. Приехал я в Ельню. Пришел в продовольственную управу. А там то же самое. Секретарь говорит: «Читал про вас, Николай Владимирович, читал. Вот подлецы какие, писаки эти! До всего им дело…» — «Да что вы такое читали?» — спрашиваю. «А вот посмотрите… Кажется, про овес какой-то». И, представьте, берет из шкафа газету и подает ее мне.

Галкин снова опускает руку в карман и, достав уже другую газету, говорит:

— Вот она!.. Прочитайте и эту. — И снова протягивает газету через барьер, и она попадает в руки какому-то бородачу.

Тут уже послышались не только крики, но и прямые угрозы мне, причем угрозы не только словесные. Десятки рук потянулись в мою сторону, мне грозили кулаками, кричали, что выбросят меня через окно, что вытащат из канцелярии за волосы…

Я сидел молча и старался не глядеть на возбужденную толпу, делая вид, что все происходящее меня не касается.

Галкин, несомненно, был доволен, что вызвал новый взрыв злобы против меня. Он некоторое время помедлил, давая возможность мужикам еще и еще поругать меня и погрозить мне расправой, опять поднял руку, призывая к тишине.

— Нет, вы не думайте, что это все, — снова начал председатель волисполкома. И сход явно был озадачен. Он как-то по-особенному притих, словно недоумевая: что же может быть еще? Что там наделал еще этот самый писака?

И Галкин:

— В Ельне мне нужно было к воинскому начальнику. Так тот, как только успел я войти к нему — а надо сказать, что мы с ним хорошо знакомы, — здоровается со мною, а сам хохочет: «Ну, брат, и пропечатали ж тебя!.. Как же ты теперь будешь?» Я сначала подумал, что он говорит мне о том, о чем я уже знаю. Но не тут-то было! Начальник дал мне вот эту, уже третью газетенку. Почитайте заодно и ее.

И «газетенка», как и первые две, была передана столпившимся у барьера мужикам…

— Вот вы теперь и подумайте, могу ли я работать при таком положении? Я отдаю все свои силы на пользу народу, стараюсь сделать как лучше. И меня же вместо благодарности позорят и порочат на всю губернию. Охаивают так, что мне становится стыдно даже показаться в каком-либо учреждении, хотя пойти туда мне нужно по вашим же делам, по вашим же нуждам. И я вам говорю: пока этот писака находится здесь, я работать в волисполкоме не буду. Решайте сами: или он, или я…

И Галкин умолк, как бы даже не закончив свою речь и делая вид, что больше говорить не в состоянии. Он опустился на диван, склонил голову над столом и, охватив лоб ладонями обеих рук, сидел, ни на кого не глядя.

Я подождал, пока успокоится вновь взбудораженный зал, и попросил, чтобы мне дали слово.

— Не давать! — послышалось в ответ сразу из нескольких мест. — Какое там еще слово?! Выгнать, и все тут!.. Вот тебе и слово!

Однако совершенно неожиданно для меня вдруг послышались и другие, притом довольно настойчивые голоса:

— Как это не давать?.. Надо дать слово!.. Пусть скажет, что знает!..