И тут началась перепалка уже между «галкинцами», шумно выступавшими против того, чтобы предоставить мне слово, и между теми из собравшихся, которые требовали, чтобы слово мне было все-таки предоставлено. Перепалка эта, впрочем, была короткой. «Галкинцы» в конце концов милостиво согласились:
— Ну ладно! Хрен с ним, пусть говорит. Да только мы все равно выгоним его!..
Те, кто находился в задних рядах, попросили меня стать так, чтобы они не только слышали мой голос, но и видели меня самого. И мне пришлось удовлетворить это желание.
Босой, в дешевой ситцевой рубашонке, со спутанными на голове волосами и все еще держа в левой руке белый прутик, я стоял на сером большом несгораемом сундуке, возвышаясь над всеми собравшимися в зале, стоял беспомощный и беззащитный. «Стою, как на эшафоте каком, — мелькнуло у меня в голове. — А вот все они пришли смотреть, как меня будут казнить».
Сравнение, может быть, чересчур уж сильное. Но ведь в самом деле меня должны были либо казнить, либо помиловать. На последнее я, впрочем, не рассчитывал.
Говорил я очень спокойно, хотя спокойствие это стоило мне дорого. Беда заключалась еще в том, что меня то и дело прерывали криком, шумом, угрозами, то есть всячески пытались не дать мне говорить. Но каким-то внутренним чутьем я понимал, что, чем дальше я говорю, тем все больше и больше людей переходит на мою сторону. И голос мой начинал звучать все уверенней и уверенней.
Своей целью я ставил доказать, что все написанное в моих заметках — абсолютная правда. И я сделал бы это очень легко, если бы меня слушали, как подобает, не прерывали бы меня всевозможными способами. Да тут и доказывать было нечего, ибо о том, о чем написал я, знала вся волость. Знала, но не придавала всему этому большого значения. Вот я и пытался уверить волостной сход, что Галкин — это совсем не тот человек, которому можно доверить руководство волостью, что нас всех он обманывает, что ему нет никакого дела до того, как живет деревня. Галкин, облеченный властью, старается вовсе не для крестьян, а только для самого себя, для своей личной выгоды.
Все это, хотя и с вынужденными перерывами, я сказал сходу. Я сказал и многое другое, потому что знал о Галкине гораздо больше того, что было в моих заметках.
Я говорил:
— Вот Николай Владимирович все хвалится перед вами, что он не попользовался ни одной вашей копейкой, что работает он совершенно бескорыстно. А я знаю, что это за бескорыстие. Видите, я стою на несгораемом сундуке, в котором хранятся и деньги и денежные документы. Попросите своего председателя открыть этот сундук, и пусть он достанет оттуда хотя бы только приходо-расходную книгу. В этой книге вы увидите, сколько ваших денег потратил Галкин на одни только поездки. А ведь ездил-то он не по вашим делам, а по своим личным…
У меня действительно были очень достоверные сведения о поездках Галкина, и, в частности, о последней поездке. В последний раз он вовсе не был в тех учреждениях, о которых говорил. И весь рассказ свой о том, что с ним якобы случилось в Смоленске и Ельне, господин бывший земский начальник выдумал от начала до конца, выдумал, чтобы произвести на осельских мужиков и баб наибольшее впечатление. И мужики и бабы, за исключением немногих, очевидно, поверили ему, не понимая того, что Галкин опять обманывает их.
Закончил я, помнится, дудинскими лугами и посевами, которые Галкин отдал мужикам.
— Вы что же, — говорил я, — думаете, что Галкин хотел помочь вам, видя вашу нужду, видя, как вы плохо живете, что он добрый человек, пожалел вас?.. Да нет же! Никакого дела до вашей нужды Галкину нет. Просто ему выгодно было, чтобы его считали человеком добрым, отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь крестьянам. Галкину было необходимо, чтобы вы доверяли ему, чтобы, пользуясь вашей доверчивостью, а на самом деле обманывая вас, он мог бы делать все, что ему вздумается. Вот зачем он отдавал дудинские луга и посевы, да и землю, кажется, обещал отдать. И потом поймите: «доброе дело» с лугами и покосами он сделал за чужой счет, самому ему это ничего не стоило: ни денег, ни каких бы то ни было усилий… Нет, господин Галкин обманывает вас. До ваших крестьянских интересов ему нет никакого дела. И не место ему в волисполкоме!..
Я сошел со своего «эшафота», перекинул ноги через барьер и попросил собравшихся потесниться, чтобы мне можно было выйти на улицу. И совершенно неожиданно для меня самого мужики молча расступились, образовав узкий проход, и при полном молчании их я вышел сначала в переднюю, а там на крыльцо, а там по ступенькам спустился вниз…
Домой я отправился задами, огородами. Идти по деревне не хотелось. Не хотелось попадаться на глаза кому бы то ни было.
О том, какое решение вынесет сход обо мне, я не думал. Это меня уже нисколько не интересовало. Было лишь очень-очень грустно, до того грустно, что хотелось аж заплакать.