На Ельнинской земле

В. Г. Аверин — по профессии художник — говорил о себе, что он беспартийный. Но у него, несомненно, были какие-то свои политические взгляды. Об этих взглядах ничего определенного я сказать не могу. Может быть, он был в какой-то мере близок к эсерам, а может быть, и к меньшевикам. Не исключено и то, что симпатии Аверина были на стороне большевиков.

Я говорю об этом столь неопределенно потому, что сам в то время плохо разбирался, чего хотят, чего добиваются эсеры, какую цель преследуют меньшевики. О большевиках же у меня было совсем уж смутное представление. Я знал лишь, что есть и партия большевиков. Вот и все. Вследствие такой плохой моей осведомленности относительно всевозможных партийных программ и течений я очень легко мог спутать одно с другим. Но независимо ни от чего я считал Аверина самым настоящим революционером, которому бесконечно дороги интересы народа. Только эти интересы он и отстаивает, только их он и защищает всем, чем только возможно.

В армию В. Г. Аверин пришел, конечно, не по своей воле, его мобилизовали. Войну и службу в армии он ненавидел. И душу отводил, кажется, только на газете. Он отдавал ей все свое время и внимание, все свои силы. Обо всем этом я узнал гораздо позже того летнего дня, когда впервые встретился с Авериным в редакции «Народной газеты», размещавшейся в доме Александрова на теперешней Советской улице в городе Ельне. Я забежал несколько вперед лишь для того, чтобы дать читателю хотя бы некоторое представление как о «Народной газете», так и о ее редакторе.

В «Народной газете» я напечатал не только те заметки, которые уже приводил в этих моих записках, но и многие другие.

Напечатал я также и несколько стихотворений, в том числе «Просьбу солдата». Это последнее я напечатал вторично: первый раз «Просьба солдата» появилась в московской газете «Новь» в октябре 1914 года.

Всеволод Григорьевич Аверин, когда я наконец решился зайти в редакцию, встретил меня очень просто и очень приветливо. Он расспрашивал о том, что делается в деревне, просил, чтобы я писал в газету чаще. И совершенно неожиданно для меня приказал кому-то, чтобы мне выплатили гонорар за напечатанные заметки и стихи. Помню, я получил целых пятьдесят шесть рублей! О том, что газета платит за напечатанный в ней материал, я даже не подозревал тогда.

Затем Всеволод Григорьевич показал мне типографию. Я — опять-таки впервые — вдохнул в себя тот специфический запах типографской краски, который остается в памяти навсегда; первый раз я увидел в натуре гранки типографского набора, сверстанные полосы газеты, печатную машину и все то, чем была оборудована типография…

«Народная газета» — тут я тоже забегаю вперед — закрылась в конце августа семнадцатого года. Она приносила весьма значительные убытки, и редакции никак не удалось достать средства на покрытие их.

Я случайно встретился с Авериным накануне того дня, когда должен был выйти последний номер «Народной газеты». Редактор рассказал мне об этом и безнадежно махнул рукой.

— Ну вот и нет газеты…

Ему действительно было жаль: ведь это он задумал ее, он породил ее, в известной мере вырастил, поставил на ноги… И вдруг ее нет… Обидно и горько.

Вскоре Аверин уехал из Ельни и словно в воду канул. Как будто его и вовсе не было{4}.

9

Приехав в Смоленск и позавтракав в какой-то чайнушке куском хлеба, купленным с рук у случайного солдата, и стаканом чаю с сахарином, я отправился в канцелярию гимназии Воронина. За несколько минут все дела мои были улажены: я написал заявление, чтобы мои документы переслали в Ельню в мужскую гимназию, куда я собирался перевестись. И мне обещали, что документы отправят завтра же.

Теперь мне предстояло пойти на толкучку, где, может быть, я найду и куплю себе ботинки. Толкучку (а не магазин) я выбрал потому, что все мои однодеревенцы, ездившие на заработки в Москву, почему-то покупали только на Сухаревской толкучке, будь то ботинки или сапоги, брюки или пиджак, пальто или рубашка. Она уверяли, что на Сухаревке можно найти буквально все и что купить там можно гораздо дешевле, чем в магазине.

— Только там уж смотреть надо в оба. А то и обмануть тебя могут в два счета, да и обокрасть тоже.

Я, таким образом, решил воспользоваться опытом своих однодеревенцев и пошел на Заднепровский рынок, где — я это уже видел — много вещей продавалось с рук. Правда, у меня была и еще одна причина, чтобы пойти именно на толкучку: смоленские магазины за время войны почти совершенно опустели, торговать было нечем, и найти в них обувь стало крайне трудно.