На Ельнинской земле

Возможно, это был остаток рощи, некогда шумевшей здесь, а скорее всего — уголок старого, заросшего деревьями и кустарниками кладбища, на котором покойников теперь не хоронят и где прежние могилы уже сровнялись с землей и густо поросли травой. Вот сюда-то мы с Женей и пришли.

Мы то сидели на толстом березовом бревне, неизвестно откуда взявшемся здесь, то лежали на траве, подстелив мой пиджачишко, а также газеты, которые оказались у меня, и, подпирая голову руками, следили, как на фоне темно-голубого неба мерно качались вершины берез и сосен и как медленно плыли редкие и белые, словно выпавший снег, облака. В то же время продолжали и свой, не очень-то связный, но невероятно интересный для нас разговор. Мы говорили о себе, о том, что каждый из нас делал летом, говорили о своих намерениях и желаниях. Кажется, я читал и какие-то свои стихи. Иногда разговор наш становился «таинственным»: он состоял из неоконченных фраз, из отдельных слов и восклицаний, даже, может быть, из вздохов. Но он-то, пожалуй, и был самым значительным и приятным, потому что за ним-то, как мне казалось, и скрывается то желанное и долгожданное слово, которое хотелось и услышать и сказать самому. Но его Женя не сказала, не посмел сказать и я, хотя оно вот-вот готово было сорваться с губ как у меня, так и у нее. Иногда, впрочем, мы оба умолкали, и я молча смотрел тогда на Женю, на ее милое, молодое, свежее лицо, как бы стараясь лучше запомнить ту, с которой вот-вот придется расстаться.

В нашем «оазисе» — никого, кроме нас. И совсем-совсем тихо, если не считать паровозных гудков, доносившихся издали, да стука вагонных колес на стыках рельсов.

Рельсы проходили совсем недалеко от нас. Их было много, как на всяком большом железнодорожном узле. Если пойти прямо через них, то можно было выйти к вокзалу, который мы видели из своего зеленого убежища. Мы видели даже, как к перрону подходят и как от него отходят поезда.

Я знал, что поезд, на котором мне предстоит ехать, подадут ровно за час до отхода. И вместе с Женей мы решили: как только увидим, что состав подан, так сразу же и тронемся на вокзал. За час мы не только успеем дойти до вокзала, но я вполне успею и билет купить, если даже придется постоять некоторое время в очереди.

Я то и дело ловил себя на том, что про себя подсчитываю, сколько сейчас может быть времени. Часов ни у меня, ни у Жени не было. Поэтому я мог следить за временем лишь по солнцу да еще по прибывающим и отбывающим поездам, расписание которых отчасти знал. И я, наверно, сам того не замечая, все чаще поглядывал на солнце, которое стояло — увы! — совсем уж низко, все внимательней прислушивался к стуку проходящих неподалеку поездов. А еще говорят, что «счастливые часов не наблюдают!» По крайней мере, в тот вечер, о котором рассказывается здесь, я, наверно, считал себя счастливым. И все-таки следил за временем, как никто. И было обидно, что время, казалось, не идет, а прямо-таки мчится и что его нельзя не только остановить, но даже хоть сколько-нибудь замедлить. Нет, по-видимому, счастливые часов не наблюдают лишь в том случае, если им не грозит скорая разлука. А если грозит, то что уж тут скажешь?..

— Смотрите, это ваш! — сказала Женя, раньше меня заметившая, что к перрону подают мой поезд.

Было еще совсем светло. Поэтому и я, глядя в сторону вокзала, мог увидеть медленно движущийся состав, подталкиваемый паровозом, прицепленным сзади. В составе, как обычно, было около десяти вагонов третьего класса, вагонов, выкрашенных в зеленый цвет, и один вагон желтый — второго класса, находящийся в середине состава. Не могло быть никаких сомнений, что поезд подали мой, что время мое настало.

— Ну что ж, пойдемте, Женя, — уныло сказал я. И, неохотно встав с земли, подал Жене руку, чтобы помочь встать и ей.

Мы было уже пошли по направлению к вокзалу. Но тут меня как бы кто-то сильно дернул назад, и я остановился и не то чтобы сказал, а скорее взмолился:

— Да зачем же нам так спешить? Мы вполне можем побыть здесь еще полчаса. И успеем к отправлению поезда. Может быть, только идти придется побыстрей…

Так я дал себе тридцатиминутную отсрочку. И Женя согласилась со мною: действительно, успеем.

Мы остались на месте. Но чувствовал я себя довольно беспокойно. Да и как быть спокойным, если счет идет на минуты?

Словом, отсрочка очень скоро кончилась. И теперь уже надо было уходить непременно. А уходить не хотелось до такой степени, что я даже затрудняюсь определить, какая это была степень. Вероятно, наивысшая.

Кончилось тем, что я твердо и решительно сказал, сказал неожиданно даже для самого себя:

— Женя! Не поеду я сегодня… Не могу! Уеду завтра утром с добавочным…

И мы остались. Тихо бродили взад и вперед, ожидая, когда уйдет поезд: он нам как будто бы мешал, как будто укорял меня, что я не еду, что не сдержал слова…

Наконец три звонка, прощальный гудок паровоза, и поезд тронулся. Я издали помахал ему рукой, желая счастливого пути всем, кто ехал в нем, и довольный тем, что сам-то я все-таки «отстал» от этого поезда.

12