На Ельнинской земле

Корней приходился сыном одному из братьев. Кажется, только он один из всех Чекановых пошел «по писарской линии», а все остальные члены многочисленной семьи работали в своем хозяйстве.

Довольно часто Корней Чеканов бывал в своей деревне: он приходил, чтобы запастись едой, и, взяв все, что нужно, снова возвращался в волисполком. И так как путь его проходил через Замошье, то Корней почти каждый раз на короткое время забегал ко мне. Я всегда был рад встрече с ним. Он рассказывал о том, что делается в волости, я, в свою очередь, говорил о себе, о своих делах. И мне становилось легче переносить однообразие жизни в доме замошенского дьякона.

Мне, однако, было по-мальчишески интересно и то, что обратно Корней Чеканов шел не пешком, а ехал на дрожках. Казалось удивительным, что у Чекановых свои собственные дрожки! В деревне в ту пору на дрожках ездили разве только помещики, да лесные объездчики, да некоторые лавочники, ну, может быть, и еще кое-кто. Что же касается крестьян, то дрожки были для них недоступны, и они всегда обходились обыкновенной русской телегой. А тут дрожки! Прокатиться на дрожках хотелось и мне, хотелось, пожалуй, так же сильно, как и на велосипеде, о котором — увы! — я не мог даже мечтать, а только вздыхать. Но поездить на дрожках мне так и не довелось.

В один из своих заездов Корней Чеканов предупредил меня, чтобы я вел себя осторожно. Он знал, что каждую субботу я ухожу в Глотовку, чтобы провести там воскресенье, а в понедельник утром вернуться в Замошье к своей ученице Зине. Ему был известен и тот маршрут, по которому я хожу. Корней рассказал мне, что мой глотовский однолеток Николай Румянцев подговорил каких-то ребят из Глотовки и Оселья, а может быть, и еще откуда, и эти ребята собираются подкараулить меня, когда я буду проходить через Храмцовский лес, и избить если не до смерти, то до потери сознания.

— Они тебя здорово могут искалечить, — говорил Корней. — Румянцев грозится, что это тебе за Галкина, за то, что ты писал о нем в газетах, что Галкина из-за тебя выгнали из волисполкома. Вот он и хочет отомстить. Так что берегись!..

Корней рассказал далее, каким образом и от кого он узнал о готовящейся мести. И я понял, что это правда. Я понял также и то, что Николай Румянцев собирался избить либо даже искалечить меня отнюдь не по своей инициативе, а по наущению старших, и, вероятно, в первую очередь своего отца, Михаила Аристарховича Румянцева, богатого глотовского мужика. А заодно мне стало ясней и то, кому же, в конце концов, было выгодно, чтобы бывший земский начальник Галкин управлял нашей волостью, кто поддерживал его, кто голосовал за него, кроме тех, кого он подкупил за счет помещика Дудина.

4

Семья Румянцевых жила в Глотовке «на том конце». У нее было две хаты, соединенные вместе сенями. Если, войдя в сени, откроешь дверь, что налево, попадешь к Михаилу Румянцеву — отцу того самого Николая, который собирался отомстить мне за Галкина. Войдешь в правую дверь, попадешь в хату, построенную совсем недавно и предназначенную для другого Румянцева — Григория Аристарховича, который приходился родным братом первому.

Сам Григорий уже много лет жил в Петербурге и, как говорили, служил бухгалтером в банке при жалованье сто рублей в месяц — сумма, по деревенским представлениям, баснословно большая. И к каждому празднику, во всяком случае, не менее одного раза в месяц Григорий Румянцев присылал своему брату Михаилу двадцать пять рублей. Это тоже необыкновенно много, ведь иной мужик и за целый год не видал у себя таких денег. Словом, Михаил Румянцев год от году становится богаче, содержимое его кубышки все время увеличивалось.

А Григория Румянцева я впервые увидел году в двенадцатом или тринадцатом. Он приехал из Питера и жил в деревне, если не изменяет мне память, около года: по-видимому, ему дали такой отпуск, на целый год.

Никто точно не знал, женат ли питерский бухгалтер или не успел еще жениться, хотя было ему далеко за сорок, но в Глотовку он приехал один и жил бобылем в той самой избе, о которой я только что говорил: Образ жизни он вел весьма необычный и весьма непривычный для деревни: ничего абсолютно не делал, ничем не обременял себя ни физически, ни умственно. Единственным его занятием было пить водку.

И начинал он всегда с самого утра, лишь успев встать с постели. Пил, однако, не в компании, а всегда один — один, но не в уединении, а так, чтобы видели другие, на виду у других. Пил, как бы похваляясь: вот, мол, я сижу и пью, а вы-то так не можете…