На Ельнинской земле

Обычно Григорий Румянцев, или попросту Гришка, как его называли заглазно, шел к какому-либо мужику. Шел без всякого зова, без приглашения. У двери снимал свое дорогое питерское пальто с воротником (дело было зимой) и вешал его на деревянный, вбитый в стену крюк; с головы снимал котелок, вероятно, то был самый первый котелок, который, можно сказать, поселился в нашей деревне. Но калош не снимал, прямо в калошах проходил к столу и садился за стол поближе к окну. Затем не спеша расстегивал пиджак, как бы специально показывая блестящую серебряную цепочку от часов, которая, провисая, тянулась по жилетке из левого кармашка ее к правому.

Некоторое время он разговаривал с хозяином дома, задавая ему ничего не значащие вопросы: как дела, что слышно нового и тому подобное. Затем доставал из кармана брюк довольно толстый кошелек и, отсчитав нужное количество мелочи, обращался уже к хозяйке:

— Сходи-ка ты, Матрена, в казенку да принеси мне водки. Вот тебе деньги.

И Матрена либо там Авдотья шла и приносила. Иногда случалось, что он подносил стаканчик и хозяину дома.

— Выпей-ка и ты, Иван, — вспоминал он, наливая не очень-то полный стакан.

Но это могло быть только один раз, да и то не всегда.

Опорожнив всю посуду, Григорий Румянцев отправлялся либо домой, чтобы отоспаться, либо шел еще к кому-нибудь, чтобы все повторить сначала.

Предметом моей зависти к Григорию Румянцеву было, однако, отнюдь не то, что он мог сколько угодно пить водки, а то, что он получал журнал «Нива» со всеми приложениями. Вот тут я завидовал ему, да еще как!

«Ниву» с почты привозил мой отец, и мне всегда было приятно хотя бы только подержать ее в руках. Иногда же я вынимал ее из большого голубоватого конверта, в который ее обычно вкладывали, и, листая, смотрел картинки. Кое-что успевал и прочитывать, но это случалось редко, потому что за журналом сразу же приходил кто-нибудь либо сам отец относил его подписчику.

Однажды я решился на рискованное дело: «Ниву» Гришке передали, а приложение — стихи Майкова — я тайно от отца вынул из упаковки и оставил у себя. Целую неделю потом пребывал я в страхе и тревоге: а вдруг Гришка обнаружит, что Майков исчез? Ох и попадет же тогда отцу, а заодно и мне!

Я едва-едва дождался следующего вторника, когда отец привез с почты новый номер «Нивы». Незаметно для всех я «приложил» к «Ниве» и стихи Майкова, всунув их в голубоватый конверт, и, кажется, даже сам отнес журнал Румянцеву. Тот, конечно, ничего не заметил. Но и я от стихов Майкова не получил почти никакого удовлетворения: ведь книга-то была не разрезана, и я не имел права разрезать ее, иначе Григорий Румянцев сразу догадался бы, что книга была у кого-то в руках. И я прочел только то, что можно было прочесть, не разрезая книги.

Скоро я, впрочем, очень и очень пожалел, что вообще вернул Майкова. По какому-то случаю мне пришлось зайти в ту самую хату, где жил Григорий Румянцев. И я хорошо понял, что ни сам он, ни кто-либо другой не читает журнала «Нива», как не читает и приложений к нему. Да что там — не читает! «Ниву» просто никто не распечатывает. Принесут ее и бросят куда попало. Так и валяется это столь привлекавшее меня в те годы издание чуть ли не под ногами.

Ах зачем, в самом деле, я вернул Румянцеву Майкова? Ему ведь это абсолютно не нужно, а у меня была бы еще одна книга!

5

О Григории Аристарховиче Румянцеве мне предстоит еще сказать несколько слов. Но это потом. А сейчас о другом.

Храмцовский лес, в котором племянник Григория Аристарховича Николай Румянцев решил устроить засаду и расправиться со мною, был мне хорошо знаком. Храмцовским лес называется потому, что принадлежал он когда-то помещику — владельцу имения Храмцы. Само имение, точнее усадьба, находилось в трех или четырех верстах от Глотовки. Сначала на версту или немного больше шло глотовское поле, а за ним и начинался Храмцовский лес, тянувшийся аж до самой усадьбы.

Я хорошо помню, что в годы моего детства Храмцы одно время принадлежали помещику Щеголеву, которого, впрочем, я ни разу не видел. Но в Храмцах бывал. И всегда — правда, только издали — любовался большим двухэтажным домом, окрашенным в розовый цвет, а также садом, в котором яблони сплошь были усеяны яблоками, то красными, то лишь красноватыми, то желтоватыми. Видел я там еще и казавшееся мне таинственным приземистое кирпичное здание, о котором говорили, что это сыроварня, что там какой-то немец делает сыр. Сыроварня была для меня таинственной потому, что я еще ни разу не видел сыра и не знал, как его делают. К тому же сыр делал немец, который и по-русски-то плохо говорил. А это тоже, наверно, неспроста…

За несколько лет до мировой войны Щеголев заложил имение Храмцы и в установленные сроки не выкупил его. Поэтому Храмцы перешли в руки другого владельца, а через некоторое время и в руки третьего. При этом имение все больше и больше приходило в упадок.

Но запомнил я Храмцы отнюдь не по этим причинам. Тут было нечто другое.

Однажды мой отец, который каждую неделю носил храмцовскому барину привезенные с почты письма и газеты, вернувшись домой, рассказывал: