На Ельнинской земле

Я не преминул сравнить свое «спят — не спят» с бальмонтовским «и горит, и не горит». И никакого сходства, никакого подражательства не нашел. Фразы действительно построены как бы одинаково. Но заполнены они словами разного значения, разными по смыслу, по их внутренней окраске, по интонации. Поэтому одна фраза никак не напоминает другую.

После тот же самый прием, что у Бальмонта, я нашел и у некоторых других поэтов, а также в народных песнях. Например, вот в этой чудесной старинной песне, которую я слышал еще на свадьбе своей сестры Прасковьи:

Хмельна была беседушка,Где батюшка пьет.Он пьет и не пьет, разголубчик мой,За мной младой шлет.А я, млада-молодешенька,

Замешкалася, —За у́тями, за гу́сями,За ле́бедями…

Своеобразный прием построения поэтической фразы, который впервые поразил меня при чтении Бальмонта и который я потом обнаружил во многих других стихах и песнях, прием этот довольно широко распространен и в теперешней нашей поэзии, особенно песенной.

Вот сейчас, когда я заканчивал эти строки, по радио передали широко известную и очень хорошую нашу песню на слова Михаила Матусовского — «Подмосковные вечера». Почти вся она состоит из фраз, построенных в манере: «и горит, и не горит», «он пьет и не пьет», «мил простился — не простился» и тому подобное. Этой манерой М. Матусовский достигает и большой лиричности, и большой художественной выразительности. В самом деле, какие у него хорошие слова:

Речка движется и не движется,Вся из лунного серебра.

Песня слышится и не слышитсяВ эти тихие вечера..   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .Трудно высказать и не высказатьВсе, что на сердце у меня.

Я не могу себе объяснить, почему это происходит, но происходит всегда так, что, когда я слушаю «Подмосковные вечера» — эту полюбившуюся всем нам лирическую песню В. Соловьева-Седого и М. Матусовского, песню нынешнюю и притом сугубо московскую, — передо мной почему-то встают отнюдь не московские вечера. Мне каждый раз неизменно вспоминается уездный город Ельня, каким он был для меня осенью семнадцатого года. И я вижу перед собой не безымянную речку, которая «движется и не движется», а речку Десну, какой она мне запомнилась, и безмолвно смотрю на ее тихую воду. Именно туда, более чем за пятьдесят лет назад, уносит меня эта тихая и плавная задушевная песня «Подмосковные вечера».

9

Однажды, вернувшись из гимназии, я застал в своей «проходнушке» — кого бы вы думали? — застал дьякона Четыркина из села Замошья. Он сидел на табуретке, опираясь локтем левой руки о мой столик. В том, что отец дьякон проник ко мне, ничего удивительного не было, потому что мое обиталище никогда не закрывалось — ни днем ни ночью, и в него мог войти всякий, кому только вздумается. Но откуда он узнал, где я живу?

— Ваш адрес я узнал у одного знакомого гимназиста, — как бы отвечая на еще не заданный мной вопрос, начал Четыркин. — А пришел к вам потому, что есть дело…

Я поинтересовался, какое же это дело.

— Видите ли, — начал мой неожиданный посетитель, — каждая церковь обязана вести несколько книг: в одну заносятся все новорожденные, конечно, крещеные; в другой ведутся записи браков — кто, когда и с кем обвенчался; ну а в третьей, извините, покойники… Вот они, эти книги.

И дьякон, достав из лежавшего у его ног холстинного мешка три толстые, канцелярского формата книги, положил их передо мной на стол. От них пахло старой, затхлой, сырой бумагой, грубые полотняные переплеты их были так грязны, что не хотелось к ним прикасаться.

— Так-так… — отозвался я, еще не понимая, к чему клонит дьякон.

И тот продолжал:

— Книги эти положено вести дьякону, то есть в данном случае мне. Вот я и вел их. Тут записи, — указал дьякон на книги, — за несколько лет…

Из дальнейших дьяконских объяснений я узнал, что книги полагается вести в двух экземплярах: один остается при церкви, другой в обязательном порядке высылается в Смоленск в консисторию. Но, оказывается, у замошенского дьякона совсем-совсем нет свободного времени.

— Вот я и запустил работу, — со вздохом сказал отец Четыркин. — Второго экземпляра не вел, и его нет. А консистория требует, надо посылать.

Помолчав немного, он выложил самое главное, ради чего приехал:

— Очень вас прошу помочь мне. Перепишите вы эти книги!.. Пишете вы и быстро, и разборчиво, и, право же, вам это не составит особого труда… Ну, конечно, я и заплачу что следует…

Дьякон снова наклонился над своим мешком и вытащил из него три точно такие же книги, какие лежали на столе. Но это были новые, еще не начатые. Их-то я и должен был исписать.

— Ну как? — спросил дьякон.