На Ельнинской земле

Вот к этому-то страховому агенту, бывшему актеру Петру Алякринскому, мы с Натальей Сергеевной и приехали морозным декабрьским вечером тысяча девятьсот семнадцатого года. Помню, сидели мы с нашим хозяином и его женой в небольшой комнате, которая тускло освещалась стоявшей на столе коптилкой. Этот осветительный прибор в то время можно было встретить всюду: керосину нигде не было, вот люди и приспосабливались. Нальют в пузырек немного масла, опустят в него тонкий самодельный фитилек, зажгут сверху — вот тебе и освещение!

При свете коптилки мы и вели разговор с Алякринским, который оказался человеком чрезвычайно добрым, внимательным и отзывчивым. Он подробнейшим образом расспросил нас о пьесе, о том, кто в ней участвует, в чем мы нуждаемся… Надавал множество советов, которые после очень и очень пригодились.

А в заключение сказал:

— Ну что ж, декорации я вам дам. Недавно специально заказывал их. Теперь драматических кружков стало много. Всем декорации нужны. А вот с гримом, — помолчав немного, продолжал Алякринский, — плоховато. Купить его сейчас невозможно, а прежние запасы кончились… Ну да что-нибудь придумаем, — как бы в утешение нам прибавил он. — Кое-что я вам все же дам. Маловато, да что ж поделаешь?

От обещаний Алякринского, от сознания того, что спектакль наш все-таки состоится, я чувствовал себя не иначе как на седьмом небе. И стал уже торопиться с отъездом. Собственно, я не столько торопился уехать, сколько хотелось мне как можно скорее посмотреть и потрогать руками то, что даст нам старый артист. Но он сказал:

— Да куда вы спешите? Подождите немного. Выпьем чаю, тогда и поедете.

Как раз поспел самовар. И все принялись за чай. Впрочем, пили мы не чай: его не было так же, как и керосина, как и многого другого. Поэтому заваривали все, что придется: сушеную малину, брусничный цвет. Да и пили-то без сахару, с чем попало. И все-таки чай, который я пил у Петра Александровича Алякринского, казался мне очень вкусным. Вероятно потому, что был он особый, «актерский».

Уезжая из Гнездилова уже в десятом часу вечера, мы сразу же забрали с собой и декорации. Они хорошо разместились на розвальнях, на которых вез нас глотовский мужик, нанятый для поездки.

Придерживая декорации и следя, чтобы они случайно не выпали из саней на крутых поворотах, при сильных толчках, я не переставал дивиться, как остроумно и просто они сделаны, — из длинных и узких рам, обтянутых мешковиной. Соединяя эти рамы-щиты с помощью гвоздей, можно легко соорудить внутренность хаты либо даже городской комнаты. Были специальные щиты с дверью и окнами. Окна то настоящие, которые открывались и закрывались, то лишь нарисованные на мешковине. И все это очень легкое по весу и совсем не громоздкое по объему. Я дал себе слово, что при первой же возможности сделаю точно такие же декорации и можно будет ставить спектакли один за другим.

4

Для освещения сцены, зала, коридора пришлось мобилизовать весь школьный керосин и все школьные лампы, среди которых очень кстати оказались две «молнии». Так что и с этой стороны по тогдашним временам все устроилось превосходно. Не могли мы только решить, как быть с публикой: смотреть спектакль собиралась вся Глотовка и все Оселье. Да и другие деревни «грозились», что тоже придут. А куда их всех денешь, где разместишь?..

Между тем срок приближался: спектакль был назначен на второй день рождественских праздников. И мы в конце концов договорились, что поставим у входа надежную охрану, которая будет пропускать только тех, у кого есть билеты.

Однако в день спектакля, стоило лишь открыть двери, ведущие в школу, как наша надежная охрана была опрокинута и смята людской толпой, ворвавшейся в школьный коридор. И уже никакая сила не могла бы выдворить людей на улицу.

Вскоре зрительный зал оказался битком набитым. И не только зал, но и широкий коридор, примыкающий к нему. Увидеть что-либо отсюда могли разве только те, кто оказался у дверей, ведущих в классы. Остальные не могли видеть абсолютно ничего, даже сцены, на которой шел спектакль. И все-таки никто не хотел уходить из коридора.

Зрители собрались не только в зале, не только в коридоре, а и на улице под окнами. Через насквозь промерзшие и густо покрытые инеем оконные стекла двойных рам не было видно ни сцены, ни даже тех, кто находится в зале. Если же через какой-либо случайный просвет и можно было разглядеть угол сцены, например, то услышать хоть одно слово решительно невозможно. Даже при таком положении зрители — правда, это были главным образом мальчишки — упорно не расходились.

Между тем пьеса шла своим чередом.

Я не помню содержания всей пьесы. В памяти остались лишь отдельные эпизоды.

Я играл роль деревенского парня Павла, который полюбил дочь своего соседа дяди Антона и очень хотел жениться на ней. Дядя Антон, однако, почему-то упорствовал, привередничал и согласия на свадьбу не давал. Бедный парень не знал, что ему и делать.

«— Дядя Антон! Ну дядя Антон! — жалостно упрашивал парень.