На Ельнинской земле

Провожая Христину, я шел рядом с ней через деревню Оселье, затем по осельскому полю, за которым начинался лес. Тут уж я мог взять Христину под руку, здесь этого никто не видел и потому не мог ничего насплетничать о девушке.

Дойдя до середины леса, мы сворачивали влево на дорожку, которая и вела к дому лесника. По этой дорожке мало кто ходил и почти никто не ездил. Она лежала перед нами вся зеленая, мягкая, тихая и даже какая-то таинственная.

Вспомнив, очевидно, о какой-то сказке, я однажды сказал Христине:

— Да вы же, Христина, словно лесная царевна здесь!

— Какая там царевна! — с горечью ответила девушка. — Просто вы ничего не знаете еще…

Я действительно не знал тогда, что была Христина вовсе не Лесной Царевной, а скорее Золушкой. Однако в сказке Золушка в конце концов становится принцессой, а у Христины никаких перемен так и не произошло, нет.

Христина ни разу не позволила мне проводить ее до самого дома. В определенном месте она останавливалась и говорила:

— Ну вот здесь мы и расстанемся.

— А почему, — спрашивал я, — кого вы боитесь?

— Да я, может, и не боюсь никого, но все же остерегаюсь. Вы-то не знаете небось, что такое мачеха…

Действительно, я не знал, что такое мачеха. Тем не менее слово это всегда звучало для меня зловеще.

Перед тем как расстаться, мы с Христиной садились на ствол старой, будто специально поваленной березы, лежавшей у самой дороги. Но сидели недолго: Христина то и дело поглядывала на дорогу, опасаясь, не идет ли кто по ней. Если увидят, беда будет… И она вставала, протягивала мне руку:

— Ну, до свиданья!

И сразу же уходила. Шла она, не оглядываясь. И я долго смотрел вслед, пока ее маленькая фигурка не скрывалась за поворотом.

Не могу объяснить почему, но мне сильно хотелось, чтобы Христина обратила на меня хоть немножко больше внимания. И я всячески добивался этого, хотя поступал чисто по-мальчишески. А между тем считал себя вполне взрослым: как-никак все же был учителем земской школы.

Я послал Христине несколько писем. В числе их были и такие, где

В каждой строчке — только точки, —Догадайся, мол, сама…

Но она не догадывалась почему-то и на письма не отвечала.

А однажды я вознамерился поразить ее в самое сердце тем, что, купив на почте нужное количество копеечных марок, так расположил их на обратной стороне конверта, что из них образовалась первая буква ее имени — Х. Но и это не помогло. Христина будто и не заметила ничего, словно всю жизнь получала письма с марками, наклеенными в виде буквы Х.

Сразу же после спектакля, встретив Христину, я сказал ей, что остаюсь в школе совершенно один. Учительница сегодня уедет, а сторожиха уже ушла к себе в деревню.

— Приходите в гости, Христина, — пригласил я. — Буду ждать вас каждый день.

— Спасибо, — ответила девушка. — Может, и зайду…

Этот не очень-то определенный ответ я воспринял как полное согласие зайти в школу, принял его так потому, что хотел, чтобы она зашла. Я не мог также нарушить и свое обещание. «Буду ждать каждый день». И мои ежедневные дежурства в пустой и безлюдной школе начались.

3

Прихода Лесной Царевны я ожидал с утра и до темноты, сидел в холодной, нетопленной кухне на табуретке у окна, не снимая верхней одежды. Кухонное окно выходило как раз в сторону, где у школьной ограды пролегала дорога. Правда, я не мог видеть в это окно идущих мимо школы не только по близорукости, но и потому, что стекла густо покрыл иней, отчего казалось, будто в кухне наступили сумерки. Но я все же выбрал кухонное окно; в нем не было второй рамы, и по этой причине я отлично слышал, как скрипел снег под ногами идущих или под полозьями саней, если кто ехал на лошади. Я отлично мог услышать, если бы кто-либо вдруг остановился у калитки и стал открывать ее. В общем, я ждал, надеясь прежде всего на свой слух, а не на зрение.

Но прошел день, который был ясным и морозным, снег возле школы проскрипел под ногами у многих, а те ноги, которые должны были остановиться у калитки, так и не пришли к ней. В сумерки, снова сходив домой к матери и поев чего-то, я вернулся в школу, принес из сарая охапку дров, затопил печь, долго сидел возле нее и, глядя на огонь, грустно размышлял: придет ли она завтра или не придет.

Христина не пришла ни на второй день, ни на третий, ни на четвертый. Между тем за это время я настолько постиг, настолько изучил снежные скрипы, что, кажется, за полверсты услышал бы, что идет Христина. В самом деле, я точно мог определить, молодой ли человек идет или пожилой; обут ли идущий в сапоги или в лапти; идет ли он медленно или быстро.

Если кто-либо проезжал, я безошибочно определял, едет в розвальнях или в возке. Случалось и так, что мимо школы проходили сани, груженные чем-либо. И я опять-таки научился точно распознавать, сидит ли хозяин на возу или, щадя свою лошадь, идет с нею рядом. Словом, я довел свой слух до полного совершенства, но к чему это все? Мне и самому уже становилось ясно, что я жду напрасно. И все же продолжал ждать, как бы гипнотизируя своим ожиданием ту, которую ждал.