На Ельнинской земле

Слушал Андрей мало сказать — с большим вниманием, скорее — с благоговением. Он, казалось, даже не дышал, боясь помешать чтецу, нарушить тишину.

А однажды, тоже зимним вечером, Горюнов, придя к Шевченкову, смущенно сказал:

— Петь, а Петь! Я прошлой ночью стишок сочинил… Запиши-ка ты его.

И Петя записал со слов Андрея Горюнова примерно следующий «стишок»:

«Вечером после ужина моя Маша села прясть лен. А мне делать было нечего, и я полез на печку спать. На печке было жарко, и часа через три, наверно, я проснулся. Вижу: лучина все еще горит, а Маша все еще прядет. Прядет и тихонько, только для одной себя, поет какую-то песню. И поет она вовсе не потому, что ей весело, а потому, чтобы сон разогнать, чтобы не заснуть ей за прялкой…

Посмотрел я на нее, повернулся на другой бок и опять заснул.

Сколько спал — не знаю. Только во сне очень уж захотел я пить. Открыл глаза, слез с печки, выпил кружку воды и опять на печь. А Маша все прядет и прядет… Прядет и прядет…

Скоро я опять заснул. А и сквозь сон слышал: Маша прядет и прядет. И никакого конца не видно.

Ох, как трудно приходится у нас бабам. Баба работает и днем и ночью. И когда она спит — уму непостижимо», — закончил свой «стишок» Андрей Горюнов. И внезапно добавил: — Вот тебе и Анна Каренина!

Андрей Горюнов сочинил и еще несколько «стишков», я читал их в записи Петра Шевченкова. Но содержание их выветрилось из моей памяти.

3

Андрей Горюнов зашел однажды ко мне в школу. В это время у меня был Филимон. Мы попросили Андрея посидеть с нами и в два голоса стали расспрашивать, каким образом удалось ему достать целый вагон пшеницы, достать без копейки денег.

— Да какой же может быть образ? — ответил Андрей. — Просто напал случайно на таких людей, которые помогли мне.

Этот ответ нас не удовлетворил. Нам хотелось знать все подробности. И Андрей рассказал, как жил десять дней в Курске на вокзале, как ежедневно обивал пороги Курского губпродкома, как по целым дням сидел там в коридоре, ожидая нужного ему начальника, и, наконец, как разговаривал с разными начальниками.

Но что бы ни говорили они и как бы ни говорили — жестко или мягко, сурово или не сурово, — результат был один и тот же.

— Уезжай ты отсюда немедленно, — советовали губпродкомовцы. — Ничего у тебя не выйдет: мы не в силах выполнить даже те наряды на хлеб, которые получаем из центра, от правительства. А ты хочешь, чтобы мы посылали хлеб целыми вагонами в твое Оселье! Да нет у нас такого права! Понимаешь, нет! И хлеба тоже нет. Так что уезжай!..

Андрей и сам уже решил, что уедет, хотя еще и раздумывал, куда лучше ехать — домой или попытать счастья в другой губернии.

Но когда Горюнов уходил из губпродкома, у выхода его остановили два молодых человека.

— Ты что здесь шатаешься вот уж сколько дней?.. Что тебе надо? — спросил один из них.

И Андрей подробно рассказал, зачем он «шатается». Выслушав его, один из молодых людей сказал, обращаясь ко второму:

— Может, попытаемся помочь ему?

— Ну что ж, давай попытаемся, — ответил второй.

И они условились с Горюновым, куда и когда тот должен прийти за ответом.

Не вдаваясь в подробности рассказа Горюнова — тем более что подробности эти почти совсем улетучились из памяти, — я могу лишь сказать: в конце концов Курский губпродком решил дать Горюнову для голодающих крестьян деревни Оселье вагон пшеницы. Пшеницу отправили наложенным платежом: оплатить стоимость ее должны были получатели на станции Павлиново.

Выписали и выдали на руки Андрею соответствующие документы на пшеницу — документы вполне законные, и Андрей, самый счастливый на свете человек, каким он считал себя в ту пору, уехал из Курска, сопровождая драгоценный груз и зорко охраняя его в пути.

— Кто же те молодые люди, с которыми ты встретился? — допытывались у Андрея мы с Филимоном. — Почему губпродком сначала не давал хлеба, а потом дал? Что сделали эти два молодых человека, которых ты встретил?

— Что и как они сделали, — отвечал Андрей, — я не знаю. А кто они такие, я и сам поинтересовался спросить у них. Они ответили: мы — анархисты… Партия такая — анархисты, — пояснил наш собеседник, помолчав немного. — От людей я слышал потом, что эти самые анархисты в иных местах очень вредят Советской власти. Только был я, ребята, в таком положении, что хоть в петлю полезай, — как бы оправдываясь, продолжал Андрей. — И хлеб готов был взять не только из рук анархиста, а взял бы его даже из рук самого антихриста…

4

После ухода Андрея Горюнова Филимон сказал мне:

— А почему бы не поехать за хлебом нам с тобой? Ей-богу, привезем! Уж раз мало что понимающий, неграмотный Андрей Горюнов сумел привезти, то мы и подавно не вернемся с пустыми руками. Я, ты знаешь, военный моряк. И характер у меня настойчивый. Что хочешь выпрошу. Тебе даже и делать ничего не придется. Ты, как более знающий, будешь только указывать, куда идти и у кого просить. А там уж дело мое… «Приговор» нам дадут глотовцы. Ну а когда придет вагон с зерном, то и для меня можно будет сколько-нибудь отсыпать. А то совсем плохо дома… Ну, так как?