Читаем На Ельнинской земле полностью

И мы на этот раз поняли: из Курска надо уезжать. Но куда? Возвращаться домой стыдно. Мы хоть и не обещали, что привезем хлеб, все же не избежать нам самых ядовитых насмешек и даже издевательств, если вернемся ни с чем. Поэтому мы с Филимоном и надумали податься в какую-либо другую губернию. А вот в какую именно, пока не договорились.

Мы так измотались, так измучились и от бесприютности, и от недоедания, и от недосыпания, что, выйдя из губпродкома, прямо на улице сели на что пришлось, не в силах добраться даже до своей «резиденции», до вокзала. Долго сидели молча. Потом я, как более знающий — так не раз называл меня Филимон, — сказал:

— Прежде чем ехать в другой город, надо обязательно отдохнуть, выспаться. Иначе не выдержим… — Сделав такое предварение, я продолжал: — В каждом губернском городе — и в Курске, конечно, тоже — есть гостиницы. Давай попробуем снять номер на одни сутки — это нас не разорит.

Филимон нашел мое предложение разумным, и мы пошли по гостиницам. Обошли все до одной (в Курске их было три или четыре), и всюду решительный, обескураживающий отказ:

— Ни одного свободного номера…

Из последней гостиницы мы вышли чуть не плача. От усталости ноги отказывались держать нас в буквальном смысле слова. И в полном изнеможении мы уселись у входа в гостиницу на невысоком каменном крыльце.

До захода солнца оставалось не более часа. Немного отдохнув, мы встали с крыльца: хочешь не хочешь, а надо идти на вокзал, больше некуда. Но тут Филимон заметил объявление, висевшее на стене справа от входных дверей гостиницы.

— Посмотри-ка, — сказал он с некоторой загадочностью.

Я подошел ближе и на большом белом листе бумаги прочел:

«Здесь, в комнате номер восемнадцать, помещается группа анархистов. Всех, интересующихся анархизмом, просим заходить».

— Ну и что? — обернулся я к Филимону.

— Как что? — отозвался тот. — Можно зайти к ним.

— А зачем заходить-то? Надеешься, что анархисты помогут тебе, как Андрею Босяку? Это напрасно. Ничем они нам не помогут. Да и Андрею помогли не они, не анархисты. Андрей что-то спутал, чего-то не понял.

— Ну а все-таки, давай зайдем, — настаивал Филимон.

— Зачем же, зачем?

— Ну просто так… Посмотрим, поинтересуемся, — не отставал мой спутник. — Сделай ради меня…

— Черт с тобой! — рассердился я. — Зайдем, коль уж так понадобилось…

И мы вернулись в гостиницу.

12

Номер, который занимала «группа анархистов», был заурядным номером провинциальной гостиницы. Меблировка его самая непритязательная: узкая железная кровать, наполовину загороженная ширмой; небольшой диванчик с точеными ножками; возле него овальной формы стол и у стола несколько венских стульев; на стене у самой двери рукомойник, а под ним табуретка со стоящим на ней эмалированным тазом.

Но прежде всего мне бросился в глаза довольно большой продолговатый стол, поставленный наискось в углу комнаты. На столе были разложены какие-то книжечки, брошюрки, листовки. За ним стояла молодая, лет тридцати, женщина, в обязанность которой входило, по-видимому, продавать эту не очень-то привлекательную литературу. Я почему-то сразу же решил, что это и есть хозяйка комнаты.

Возле стола собралась небольшая группа людей — человека четыре или пять. Они брали в руки книжечки и брошюрки, стоя перелистывали их и потом клали обратно. А покупать ничего не покупали.

Войдя в восемнадцатый номер и поздоровавшись со всеми общим поклоном, мы с Филимоном тоже направились к столу с литературой, стали перебирать книжечки и брошюрки, делая вид, что интересуемся…

Но вот хозяйка комнаты, обращаясь ко всем присутствующим, неожиданно сказала:

— Товарищи, на сегодня уже хватит: день кончается, и я прошу вас покинуть эту комнату… Надо же и мне отдохнуть.

Стоявшие у стола один за другим направились к выходу. В комнате осталась только хозяйка и с ней мужчина примерно ее возраста. Остались и мы с Филимоном.

Мужчина с некоторым удивлением взглянул на нас и, указывая на женщину, начал объяснять:

— Это моя жена. И я, и она живем здесь. А вы почему не ушли со всеми? Вам что-нибудь нужно?

Филимон подошел к нему вплотную и быстро-быстро стал рассказывать, кто мы такие, зачем приехали в Курск и какая постигла нас неудача.

Я стоял в некотором отдалении от говоривших и старался ни на кого не глядеть. Мне было мучительно стыдно…

Выслушав Филимона, мужчина сказал:

— Но при чем же здесь мы? Помочь вам ничем не можем…

— Я знаю, что не можете, — снова начал Филимон. — Разрешите хотя бы только пе-ереночевать у вас. — На слове «переночевать» Филимон почему-то заикнулся и едва выговорил его.

Наступило неловкое молчание. Муж и жена переглянулись. Они словно спрашивали друг у друга, как поступить. И жена сказала:

— Ну что ж, переночевать, пожалуй, можно… Но где же вы ляжете? Кровать у нас одна, на ней спим мы с мужем. А на этом диванчике вряд ли вы поместитесь.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека «Дружбы народов»

Собиратели трав
Собиратели трав

Анатолия Кима трудно цитировать. Трудно хотя бы потому, что он сам провоцирует на определенные цитаты, концентрируя в них концепцию мира. Трудно уйти от этих ловушек. А представленная отдельными цитатами, его проза иной раз может произвести впечатление ложной многозначительности, перенасыщенности патетикой.Патетический тон его повествования крепко связан с условностью действия, с яростным и радостным восприятием человеческого бытия как вечно живого мифа. Сотворенный им собственный неповторимый мир уже не может существовать вне высокого пафоса слов.Потому что его проза — призыв к единству людей, связанных вместе самим существованием человечества. Преемственность человеческих чувств, преемственность любви и добра, радость земной жизни, переходящая от матери к сыну, от сына к его детям, в будущее — вот основа оптимизма писателя Анатолия Кима. Герои его проходят дорогой потерь, испытывают неустроенность и одиночество, прежде чем понять необходимость Звездного братства людей. Только став творческой личностью, познаешь чувство ответственности перед настоящим и будущим. И писатель буквально требует от всех людей пробуждения в них творческого начала. Оно присутствует в каждом из нас. Поверив в это, начинаешь постигать подлинную ценность человеческой жизни. В издание вошли избранные произведения писателя.

Анатолий Андреевич Ким

Проза / Советская классическая проза

Похожие книги

Зеленый свет
Зеленый свет

Впервые на русском – одно из главных книжных событий 2020 года, «Зеленый свет» знаменитого Мэттью Макконахи (лауреат «Оскара» за главную мужскую роль в фильме «Далласский клуб покупателей», Раст Коул в сериале «Настоящий детектив», Микки Пирсон в «Джентльменах» Гая Ричи) – отчасти иллюстрированная автобиография, отчасти учебник жизни. Став на рубеже веков звездой романтических комедий, Макконахи решил переломить судьбу и реализоваться как серьезный драматический актер. Он рассказывает о том, чего ему стоило это решение – и другие судьбоносные решения в его жизни: уехать после школы на год в Австралию, сменить юридический факультет на институт кинематографии, три года прожить на колесах, путешествуя от одной съемочной площадки к другой на автотрейлере в компании дворняги по кличке Мисс Хад, и главное – заслужить уважение отца… Итак, слово – автору: «Тридцать пять лет я осмысливал, вспоминал, распознавал, собирал и записывал то, что меня восхищало или помогало мне на жизненном пути. Как быть честным. Как избежать стресса. Как радоваться жизни. Как не обижать людей. Как не обижаться самому. Как быть хорошим. Как добиваться желаемого. Как обрести смысл жизни. Как быть собой».Дополнительно после приобретения книга будет доступна в формате epub.Больше интересных фактов об этой книге читайте в ЛитРес: Журнале

Мэттью Макконахи

Биографии и Мемуары / Публицистика
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное