На Ельнинской земле

— Молчать! — снова заорал старшой. — Вы арестованы!.. Всех вас под конвоем отправлю в станицу, а там уж знают, что с такими делать. — И, быстро назначив конвоира, он вместе с отрядом умчался в степь.

А мы, подняв свои пожитки, пошли туда, куда указал конвоир. Гнал он нас почему-то не по дороге, а прямиком, по степи. Нам это показалось подозрительным, и кто-то спросил у конвоира, почему гонит он нас не по дороге. Тот ответил, что так будет ближе и мы скорее дойдем до станицы.

Конвоир оказался словоохотливым и даже вроде доброжелательным. Он пытался успокоить нас и представить наше положение не таким уж трудным, каким оно казалось нам.

Пройдя верст пятнадцать, мы наконец вышли на дорогу, которая очень скоро привела нас в станицу. Сейчас я не помню названия ее, но помню, что показалась она бесконечно длинной. И мы прошли ее всю от начала до конца под пытливыми, а порой даже насмешливыми, но отнюдь не враждебными взглядами жителей станицы, многие из которых стояли возле своих домов.

Помню такой эпизод. Один из нас попросил конвоира остановиться.

— Очень пить хочу.

Конвоир согласился. И просивший обратился к стоящим на улице людям:

— Дайте, пожалуйста, воды, если можно.

Какая-то казачка быстро вошла в свой дом и столь же быстро вернулась, неся в одной руке ведро с водой, а в другой то ли кружку, то ли ковшик. Она поставила ведро на землю, вплотную подошла к нам.

— Пейте сколько хотите. Воды хватит, — добродушно сказала женщина.

Еще один из нас, видя такую отзывчивость, спросил, обращаясь ко всем, кто стоял недалеко от дороги:

— А нельзя ли купить молока? Голодный я, ничего не ел почти два дня…

— А почему же нельзя? — ответила другая казачка. И в один момент вынесла кринку молока.

Изголодавшийся мужик отдал ей деньги и тут же выпил всю кринку до дна.

Этот эпизод как бы подтвердил то, что говорил нам в дороге конвоир:

— Да чего вы боитесь? Ничего с вами не сделают. Просто проверят документы, расспросят, кто такие, и отпустят на все четыре стороны… Зачем вас держать в станице? Только обуза лишняя…

Надеясь, что нам «ничего не сделают», мы и продолжали свой путь по станице.

Конвоир пригнал нас к станичному управлению, находившемуся на самом краю станицы. Рядом с управлением стояло наглухо закрытое здание, похожее на большой амбар. А дальше за амбаром угадывался глубокий, но с пологими склонами овраг.

Вот здесь между амбаром и станичным управлением конвоир и остановил нас. Вооруженные казаки сразу окружили нашу группу. И мы тотчас поняли, что попали в лагерь самых злобных врагов своих.

— Зачем ты привел их сюда? — кричали они конвоиру. — Зачем они здесь? Гнал бы прямо в овраг, и мы быстро прикончили бы этих голодранцев!

Казаки глядели злобно, целились в нас из винтовок и револьверов, взмахивали шашками, словно собираясь рубить нам головы.

Особенно яростно нападал на нас попик, одетый в длинную темную рясу, который тоже находился почему-то среди казаков. Он неистово кричал:

— Мошенники! Христопродавцы! Иудино племя! Вас не расстреливать надо, а жечь на костре!..

Высказавшись таким образом, попик как бы внезапно вспомнил о чем-то и, быстро подобрав полы рясы, почти бегом пустился по станице.

«Звонить побежал, — подумал я. — Наверно, хочет собрать народ, чтобы учинить расправу».

Действительно, когда мы уже сидели в арестном помещении, я услышал размеренный, но какой-то невероятно тревожный колокольный звон.

16

Арестное помещение, в котором мы очутились, представляло собой небольшую, около десяти квадратных метров, комнату с цементным полом и окном, зарешеченным толстыми железными прутьями. Никакой мебели не было. Поэтому мы уселись прямо на полу, заняв всю площадь комнаты.

Чтобы никто из нас не убежал, хотя бежать нам было некуда, у дверей стоял часовой. Но стоял он не снаружи арестного помещения, как это обычно бывает, а внутри его. Это, как я понял, для того, чтобы видеть все, что мы делаем, слышать все, что мы говорим.

Начался допрос.

Так как нас не занесли еще ни в какие списки, то на допрос вызывали не по фамилиям, а в порядке живой очереди, начиная с тех, кто сидел у самой двери, почти касаясь грязных сапог часового.

Когда с допроса привели первого, все взоры безмолвно устремились на него. Эти безмолвные взоры как бы вопрошали: ну что там? Как там?

Однако приведенный угрюмо молчал. И только спустя несколько минут, заняв прежнее место на полу и ни к кому, собственно, не обращаясь, уныло заговорил:

— Раздевают догола… Все отбирают… Отобрали десять тысяч крестьянских денег. Я их вез обратно, чтобы вернуть тем, с кого собраны. А их отняли… Как теперь быть, не знаю… Ох, горе какое! — закончил он.

Я увидел, как один из крестьян, что сидел посреди арестной, вдруг засуетился. Раскрыл свой кошель и торопливо стал в нем что-то перекладывать, перемещать.

Это, конечно, не ускользнуло от всевидящих глаз часового. Он громко спросил:

— Что, у тебя тоже деньги? Все равно отберут. Перекладывай не перекладывай, а отберут…

— Как же быть-то? — взмолился мужик. — Деньги-то не мои. Голову оторвут, если не верну.