На Ельнинской земле

Мужикам было, конечно, невыгодно, чтобы их считали красноармейцами. Они понимали, что с тех спрос гораздо больше, чем с мужиков, приехавших за хлебом.

Но конвойные не обращали внимания на «поправки», вносимые моими земляками, и на всякий новый вопрос «Кого гоните?» отвечали все так же:

— Красноармейцев.

Ради точности я должен сказать, что к нашей группе еще в станице в самом деле присоединили одного красноармейца, которого, как и нас, казаки задержали где-то в степи. Тот и не отрицал, что он красноармеец, тем более его красноармейская форма красноречиво говорила, кто он такой. Но, не отрицая своей принадлежности к Красной Армии, он, явно прикидываясь, говорил каким-то дурашливым голосом, что в армии недавно — всего три недели. К тому же он только кашевар и ничего, кроме походной кухни, не знает.

С нами же на легкой тележке ехала целая семья. Глава семьи — он мог быть либо учителем, либо врачом — правил лошадью, а позади в тележке сидели жена и ребенок лет трех.

Мы пытались выяснить, кто они такие и за что их арестовали, но узнать ничего не удалось. Глава семьи ответил только, что ехал он с женой и ребенком по своим делам и в степи их задержали.

Примерно на полпути от станицы до Новочеркасска у нас, оказывается, должен был смениться конвой. И пока снаряжали новых конвоиров, возле нас собралась толпа. Подзуживаемая нашими прежними конвоирами, она так разъярилась, что готова была любого из нас разорвать на части. И, возможно, самосуд свершился бы, если б не подъехали новые конвоиры — их тоже было двое — и не скомандовали:

— А ну пошли!..

Мы облегченно вздохнули.

День уже клонился к вечеру, и нас поторапливали. Эти не издевались над нами, не пугали выстрелами. Ехали молча.

Ночью мы, совершенно обезножевшие и чуть живые от голода, достигли Новочеркасска.

Подводу, на которой ехали муж, жена и ребенок, конвоиры оставили где-то в другом месте, а нас, что шли на своих двоих, в том числе и красноармейца, погнали на городскую гауптвахту.

Почему на гауптвахту, а не в тюрьму, об этом мы узнали позже. Белоказаки арестовали в Новочеркасске и его окрестностях столько людей, что сажать их было некуда. Тюрьма и все другие подобные места были забиты до предела. Вот тогда-то и решили использовать городскую гауптвахту в качестве дополнительной тюрьмы.

19

На гауптвахте моих земляков, а с ними и меня, поместили в общей камере, а точнее, не поместили, а втолкнули в эту камеру, захлопнули дверь и закрыли снаружи на засов.

Как и в арестном помещении станицы, в камере не было ни топчанов для спанья, ни скамеек, ни табуреток. Заключенные — а их, не считая нас, было человек около двадцати — либо стояли, либо сидели на грязном цементном полу.

Мы нашли себе место у одной из стен и тоже сели на пол. Это место оказалось свободным, очевидно, потому, что рядом, в углу, стояла параша, от которой несло таким зловонием, что трудно себе представить.

Но мы, совершенно разбитые и голодные, словно не замечали этого. Я доедал последний кусок хлеба, совсем не думая о том, что буду есть завтра. То же самое делали мои спутники.

Была уже глубокая полночь. Давно пора бы спать. Но часть арестованных — человек десять или пятнадцать — не давали никому покоя. Они, сгруппировавшись вместе, кричали, орали во все горло, ругались, сквернословили, стучали в дверь камеры кулаками, били в нее ногами: требовали надзирателя. Когда тот пришел, заявили, что их арестовали по ошибке и потому должны немедленно освободить; они не намерены здесь оставаться ни минуты.

Надзиратель ответил, что завтра начальство во всем разберется и всех, кто попал сюда случайно, отпустят. А сегодня ничего сделать нельзя, закончил он и ушел.

Кто-то рядом с нами шепотом рассказывал:

— Это все уголовники… Хватали всех подряд — и виноватых, и правых. Ну и уголовников кое-каких прихватили. Вот и буянят, знают, что ничего им не будет.

Между тем «концерт» не утихал. Наоборот, возобновился даже с большей силой. Надзирателю пришлось прийти и второй, и третий раз. Когда он пришел в третий раз, к нему обратились и мы, ходоки-смоляне, попросили перевести нас в другую камеру, ссылаясь на то, что еле живы, а здесь не только заснуть, но и подремать невозможно.

Надзиратель ответил, что свободных камер нет, но к завтрашнему дню они могут… освободиться, вот тогда и можно будет говорить о переводе.

Я не понял тогда зловещего смысла слов «могут освободиться», не подумал, каким образом и почему могли освобождаться тюремные камеры в тогдашнем Новочеркасске, если количество арестованных все время увеличивалось. Все это я понял после.

20

На следующее утро всех смолян действительно перевели в другую камеру, но при этом сказали:

— Камера одиночная, а вас вон сколько!.. Тесно будет.

— Ничего… Как-нибудь поместимся…

И поместились, хотя с большим трудом. В камере было нечто похожее на верхнюю спальную полку в вагоне. На ней уселись трое или четверо. Остальные внизу, на полу. Здесь было спокойнее, даже «уютней», чем в общей камере.

Но сидеть и ждать было невероятно нудно, тем более, что и ждали-то мы неизвестно чего. Спрашивали у надзирателя: