На Ельнинской земле

Я пытался объяснить, что записи сделаны не на иностранном языке, а на языке эсперанто. Даже хотел рассказать, что представляет собой эсперанто. Но в ответ услышал только одно:

— Брось врать! Знаем мы ваши эсперанты!..

Впрочем, он все же заставил меня перевести все, что было написано по-эсперантски, хотя явно не верил в правильность перевода. В конце концов он заключил:

— Ладно! Мы и эту книжку твою пошлем в Новочеркасск. Там разберутся, чей ты шпион.

У меня отобрали и учительское удостоверение. Оно было напечатано на небольшом листке бумаги, по старой орфографии, то есть с буквой «ять», с твердым знаком и тому подобное. В подлинности этого документа даже мой следователь, кажется, не сомневался. Во всяком случае, прочитав его, он ничего не сказал, но тем не менее положил удостоверение к тем бумагам, которые предназначались для отправки в Новочеркасск.

Когда допрос был заключен, следователь сказал:

— Свой мешок и хлеб можешь взять с собой. Нам это ни к чему.

— А деньги? — робко спросил я.

— Деньги мы конфискуем. Расписку ты получишь в Новочеркасске. Впрочем, вот тебе пять рублей, — помолчав немного, сказал он. Взял из моих денег, лежавших на столе, пятирублевый казначейский билет и протянул мне.

Пять рублей — деньги совершенно ничтожные, и то, что мне вернули их, было чем-то вроде злой насмешки.

Когда допрос кончился, я повернул было в ту сторону, где находилось арестное помещение, но вдруг услышал:

— Не туда! Тебе еще надо держать ответ перед казачеством.

И меня ввели в небольшой полутемный зал, заполненный молодыми и старыми казаками. Они сидели на скамейках, некоторые из-за отсутствия места стояли у стен. Вероятно, это было нечто вроде станичной рады, и я понял, что именно этих казаков собрал поп тревожным колокольным звоном. И еще я понял, что моим показаниям никто не поверил. Поэтому меня и заставили «держать ответ» перед собравшимися в этом зале. Ни одного мужика из нашей группы не приводили сюда, привели только меня одного. Значит, самым преступным, самым зловредным считался я.

Я стоял на трибуне и пытался говорить, но вряд ли кто понимал меня: из-за шума и гама ничего нельзя было разобрать. Из зала доносились отдельные выкрики: «Всех вас расстреливать надо!» «Ограбили наш Дон!», «Прочь отсюда!» Эти выкрики сопровождались самыми злобными и даже непристойными ругательствами.

Только когда зал немного притих, я смог сказать слова, которые казались мне главными.

— Граждане казаки! — начал я, хорошо понимая, что употреблять здесь слово «товарищи» никак нельзя. — За кого бы вы ни принимали меня, я всего лишь сельский учитель. Я обучаю детей грамоте. Если кто сомневается, пусть посмотрит мое учительское удостоверение, выданное уездной земской управой. Его у меня отобрали при допросе, но вы-то можете его посмотреть, если захотите. Местность, в которой находится моя школа, — продолжал я, — очень бедная, голодная. Хлеба ни у кого нет совершенно. И люди мрут от голода, мрут не только взрослые, но и дети, мои ученики. Вот я и решил поехать в ваш край, чтобы достать хоть сколько-нибудь хлеба для голодающих. В этом нет и не может быть никакого преступления. Почему же вы арестовали меня и тех, кто был со мной? Почему грозитесь уничтожить нас? Что плохого мы сделали вам?..

Когда я сошел с трибуны и меня повели в арестную, зал молчал. До многих, очевидно, все-таки дошли мои слова, и не только дошли, но и возымели некоторое действие.

Какое решение приняли казаки, собравшиеся в зале, никто из нас не знал. Но человек, вскоре пришедший в арестную, объявил, что нас под конвоем отправят в Новочеркасск, где и будет окончательно решена наша судьба. По его приказу и под надзором часового мы вышли на улицу.

18

Было уже около четырех часов дня. Мы стояли тесной группой и ждали: получилась какая-то заминка с конвоирами. Нас опять окружили казаки. Как они вели себя по отношению к нам, я уже говорил. Новым оказалось только то, что некоторые из них во всеуслышание заявляли:

— Если бы нас послали конвоировать этих оборванцев, мы всех бы перестреляли в дороге. Перестреляли, и все!

Признаюсь, что слышать все это было не особенно приятно. Неприятно тем более, что намерения эти конвойные могли осуществить совершенно безнаказанно. Поэтому, чтобы не навлечь на себя лишнего гнева, мы стояли молча, стараясь даже не шевелиться, и делали вид, что разговор идет вовсе не о нас.

Два конника, наши конвойные, все же не застрелили нас. Однако в пути делали все, чтобы создать впечатление, будто стреляют действительно в нас, и если не сейчас, то через несколько минут любой из нас может пасть замертво. Они то намного отставали от нашей группы и открывали огонь сзади, то разъезжались — один влево, другой вправо — и тоже начинали бешено палить из винтовок.

Нам пришлось проходить через некоторые населенные пункты, и многие там спрашивали:

— Кого гоните?

— Красноармейцев, — отвечали конвойные.

— Да какие же мы красноармейцы? — протестовали некоторые уже пожилые люди. — Мы и ружье-то держать не умеем. Зачем говорить неправду?