На краю государевой земли

По дороге из Киргизской земли, в улусе на реке Кие, Дружинка опять не поладил с улусниками: стал требовать себе сверх меры лошадей. Яков не выдержал больше такого, бросил подьячего там одного и ушёл на Томск, захватив с собой его холопов. Но Дружника и на этот раз выкрутился. Он сторговал в улусе лошадку и шёл двенадцать дней за отрядом Якова, по его следам, хоронясь от глаз казаков. Он опасался, что они устроят ему какое-нибудь дурное дело на весенней полой воде... Через три дня у него закончились все припасы, и он стал собирать по дороге какую-то уже проросшую зелень. Он жевал её, пресную, иной раз кислую, и от этого ещё сильнее мучился от голода. Однажды ему повезло, он подбил палкой любопытного бурундука, неосторожно прибежавшего на его свист. Он содрал с него шкурку, насадил его на палку и стал жарить, поворачивая над огнём и вздрагивая, когда в ладошку... И его словно укололо иголкой. Но он тут же слизнул каплю языком и проглотил густой комок голодный слюны... Однако чаще ему попадались только мыши. И он с хрустом разжёвывал с костями крохотный подгорелый комочек мяса — всё, что оставалось от добычи, после того как он зажаривал её над костром. С жалостью наблюдал он, как она усыхает, по мере того как жарится. Попив воды из какой-нибудь лужицы, он заворачивался в шубу, ложился на потник подле костра и забывался чутким сном до рассвета. И даже во сне он прислушивался, не всхрапнёт ли испуганно кобылка, привязанная рядом к дереву, почуя серых, тоже голодавших в эту пору по весне.

Васька Паламошный и Гришка Серебреник, посланные князем Никитой искать его на реке Кие, набрели на него почти что рядом с Томском, в двадцати верстах. Ещё издали заметили они едущего навстречу им на исхудалой кляче какого-то измождённого странника, с всклокоченными реденькими волосами на непокрытой голове. Завидев казаков, тот странник вяло повёл рукой в их сторону, и когда они подъехали к нему, он прохрипел сухими белыми губами: «Хлеба-а!»...

* * *

А в Томске с возвращением Тухачевского, да ещё с посольством Алтын-хана, дела сразу же закрутились спешным порядком. В их оборот был втянут и Федька.

Он переступил порог разрядной избы, куда почему-то срочно вызвали его, прислав к нему на двор Гришку Тюменца, и увидел там князя Никиту и дьяка Андрюшку Строева. Тут же стоял, сутулясь, Яков. Рядом с ним был и Лучка. В общем, изба была полна своими, служилыми. Тюменец всю дорогу отмалчивался и ничего не сболтнул, как Федька не пытался выведать у него, зачем его по скорому тянут в разряд. И гадая, что его там ожидает, он был настороже. Но когда он увидел хитро улыбающуюся физиономию дьяка, то понял, что ничего худого этот вызов ему не сулит.

Он пришёл как раз тогда, когда князь Никита раздавал последние указания: «Ты, Пётр, — ткнул он пальцем в Сабанского и затем показал на Старкова, — сдай послов Василию! Всё как положено! И пора отправляться! Государево дело не терпит! Не то я вам!» — шутливо погрозил он им пальцем.

— Где Пущин? — вдруг громко крикнул он, оглядывая по головам боярских детей и атаманов.

— Здесь я! — откликнулся Федька и, раздвинув служилых, протиснулся вперёд, к нему.

Князь Никита дружески положил ему на плечо руку, обнял, оттащил подальше от других служилых, в свой угол, к воеводскому столу.

— Ты повезёшь статейный Якова, да и Огаркова тоже. И там, на Москве, зайдёшь ко мне на двор: посылку передашь, — тихо заговорил он, дружелюбно скалясь.

Ну что на это мог ответить Федька. Ведь не поймёшь, где тут наказ, а где всего лишь просьба об услуге. Но услуга-то всегда дороже ценится. К тому же это услуга воеводе, и отказать никак нельзя.

Федька порывисто дёрнулся и сразу же зажался, скрыл свой восторг за безразличным видом, как будто такие посылки он получал каждый день.

— Сделаю, Никита Иванович, сделаю! — сухо сказал он, заметив льстивый взгляд воеводы.

«Как что-то в прибыток, так сразу напрашиваются в друзья», — стало в тоже время и обидно ему.

Голоса позади них притихли: служилые навострили уши, стараясь угадать, о чём воевода там, в своём углу, шепчется с Федькой, которого он не особо и привечал-то. А Федька, язви его, таков мужик, никак он пойдёт на мировую первым. В нём всё ещё сидели те матюги, которыми князь Никита наградил его после похода по Оби.

Они вернулись назад ко всем.

И тут же дьяк, потирая руками, тоже заулыбался: «Ну, Пущин, повезло же тебе!»

Федька пожал плечами, мол, неведомо, повезло или нет.

— Копылов ушёл в киргизы, — стал всё подробно объяснять ему дьяк. — Старков с Лучкой отправятся с послами до Москвы. Поэтому со статейным погонишь ты!

— Ну что — рад? — спросил Яков его, подойдя к нему.

Федька смущённо улыбнулся. А почему не радоваться, когда он едет туда впервой, а наслышан о Москве от отца. И ох, как наслышан. Тот частенько что-нибудь да скажет про неё, вспомнит о чём-нибудь, что там было.