На краю государевой земли

И старец Ефрем основал новую, Алексеевскую обитель, поднял её. Но как раньше он был безмерно расточительным, так сейчас, к концу жизни, стал скуп, очень скуп, был рад каждому дарителю, хотя обитель не бедствовала.

Федька уже знал, что поднять монастырь на вклады новопостригшихся братьев было невозможно. Оттого, что соберутся в складчину нищие, вместе они не станут богаче. Тут было что-то иное... Вот это загадка!.. Государь же не даст денег на подъём неизвестному строителю. И патриарх тоже, правда, благословение — может быть. Но с одного благословения стены-то не выросли ещё нигде.

— Откуда деньги-то, серебро? — спросил Федька игумена.

— Кхе-кхе!.. Бог помог!

Ефремка ухмыльнулся. На его лице, уже подернутом густой сеткой мелких морщинок, всё также по-молодому блеснули глаза пройдохи, изведавшего многое в жизни.

Федька обнял на прощание уже усыхавшую старческую фигуру игумена и ушёл из монастыря, похлопав по плечу сторожившего у ворот всё того же немого послушника, похожего на дневную тень, доживавшую свои последние мгновения перед закатом солнца.

Глава 19. Амур

Кумарский острог стоял на левом берегу Амура, в сотне саженей от воды, на невысокой терраске, недоступной половодью. Река здесь была широкой. На полверсты, не меньше расстилалась она тёмной гладью перед острогом. Напротив же острога, на другом берегу, вздымались каменные утёсы, похожие на глинобитные стены, покрытые зелёным мхом, лишайником и лесом, кустарником местами обросли.

Сюда, на Амур, в Кумарский острог, Федька пришёл со своим полком на двух дощаниках. Полк у него был невелик, всего-то пять десятков казаков, все из Якутска. Кроме того, с ним был ещё Гринька со своим дружком Потапкой, толмач, он же и проводник Сёмка Чистый и, разумеется, Акарка. Взял он сюда с собой и своего холопа Пахомку.

Стоял душный летний полдень. Куда-то спешили облака, желтели скалы у реки, всё те же скалы. Над ними пара серых кречетов ходила. Они печально кого-то звали, словно потеряли тут своё гнездо.

Федька подал команду, и дощаники повернули к берегу, нацелились туда, где на плотбище копошились десятка три мужиков: тесали доски, брусья... И там же белели кокорами новенькие заложенные суда, похожие на скелеты гигантских рыб. Горой лежали оструганные доски, весь берег был завален щепками. А в десятке саженей от плотбища на громадных валунах рос свежий сруб, неизвестным назначением путая мысли всем, взиравшим на него.

На берегу, по пристани и плотбищу, торчали реденько кусты, а дальше виднелся небольшой луг, за ним круто в гору уходила тайга. Там стоял стеной судовой лес, вполне годный и для острога. Чуть выше по течению справа в Амур впадала небольшая река Кумара. Широкой дельтой разбрелась она, расставила на пойме наносные острова. Она текла отдельно своей струёй вдоль берега Амура, не смешиваясь долго с мутной водой большой реки... О, диво! И тут цвела, оказывается, родная, всем милая черёмуха...

Люди на плотбище заметили издали на реке знакомые очертания дощаников, бросили работу и заспешили на пристань. А от острога, направляясь на берег, уже шли мужики, крутые и лохматые. И озабоченно присматривались они к тем, кого сюда послал им случай.

Да, здесь настороженным всегда был человек, здесь много вольных гуляло шайками по ничейной и пустынной реке, явившись неведомо откуда и зачем сюда...

Дощаники подошли к берегу. Казаки попрыгали на песчаную отмель, засуетились, закрепляя чалки за брёвна, глубоко вкопанные в песок.

Федька тоже махнул одним прыжком через борт дощаника на берег, споткнулся о какую-то корягу, торчавшую из песка, еле удержался на ногах и выругался: «Вот чёрт!»... Оправив на себе кафтан, он подошёл со своим десятником вплотную к людям, которые уже столпились около их дощаника.

— Фёдор Пущин, боярский сын, из Якутска, от Лодыжинского! — представился он плотного сложения мужику, выступившему вперёд других к нему, и, как он догадался, старшего здесь.

— Степанов, Онуфрий, приказной! — пожал ему руку тот, чем-то похожий на Треньку Деева. Того Федька помнил очень смутно, ещё мальчишкой был. Сургутский атаман в своё время нравился ему, своей весёлостью, неряшливой одеждой. А как он одевался-то, в зеленовато-грязный кафтан, похоже, вышедший из-под руки какого-то умельца доморощенного в Тюмени, прослывшей на всю Сибирь своими хитрыми подельщиками и торговцами.

— О-о, Пётр, и ты здесь! — удивился Федька и расплылся широкой улыбкой, когда узнал в мужике, стоявшим позади Степанова, Бекетова; тот каким-то образом попал сюда из Енисейска.

Он шагнул к нему, обнял его, заметил, как засветились у него глаза.

Бекетов о чём-то спросил его, и Федька, обрадованный встречей с ним, ответил и тут же стал распоряжаться.

— Выгружайте всё и к ночи перетаскайте в острог! — велел он своим десятникам. — А ты, Онуфрий, дай команду поставить моих людей по избам, — попросил он Степанова.

— Пойдём сначала ко мне, поговорим, — сказал тот.