На краю государевой земли

Федька взял рыбу и стал жевать. Они поели стоя, затем уже уселись. Степанов сел на лавочку, Бекетов устроился на чурбаке у очага, а Федьке показали на лежак. Он сел, немного огляделся... Стол, скамейка, лежаки — всё было рублено тут наскоро и грубо. Массивные, тяжеловесные, как кряжистые мужики из седой былинной старины, горбатые и неуклюжие, но крепкие, они вросли, казалось, в стены сруба. В углу избы валялись горой наручи, копья, куяки, три сулицы, рогатина, а на стене висела сабля. И там же самопал валялся, два шомпола и шлем стальной. К тому же с козырьком он был и ещё целый, но помятый. Как видно, он уже бывал во многих драках. На берендейке болтался мешочек тощий и рог для пороха, тот был пустой. К ней прицепилась ещё наструска круглая и пулечная сумка.

— Что смотришь? — спросил его Бекетов, встал с чурбака и подошёл к стенке. — Она пустая! — похлопал он рукой по пулечной сумке; та сморщилась и хлюпнула противно, как будто спазмами схватило горло у злобного быка. — Свинца нет, пороха — кот наплакал! С чем выходить за стены, если опять придут богдойские?..

* * *

Сам он, Бекетов, попал сюда случайно. Три года назад по наказу енисейского воеводы Афанасия Пашкова он вышел из Енисейска в поход с сотней казаков. И пошли они на судах вверх по Ангаре, всё вверх и вверх. Позади у них осталась Ангара и озеро Байкал, Удинский острог и Селенга, река большая. Они свернули в её правый приток, он назывался Хилок. Здесь они купили у инородцев лошадей и пошли дальше по Хилку на судах уже конной тягой. А когда, наконец-то, они добрались до верховьев Хилка, то увидели там большие озёра. Из одного из них как раз и брала начало вот та самая река Хилок, по которой они пришли.

И проводник, бурят, показав на озеро, восторженно вскричал с чего-то, забыв свою природную сдержанность: «Эргэнэ, Эргэнэ!»[83]

Стоял уже конец сентября, пошли дожди, и слякоть развезло по берегам, вот-вот нагрянут холода: погода торопила Бекетова. И он, оставив половину казаков рубить острог около этого озера, пошёл с остальными к перевалу через хребет.

— Цо-цо! — зацокал бурят, когда они, с трудом, всё же взобрались на перевал с лошадьми, ведя их в поводу. — Однако, Ябленни-Дабан![84]

— Яблоневый? Ишь ты! А где они тут! — стали зубоскалить казаки, рассупонивая вьючных лошадей, чтобы дать им отдых после тяжёлого подъёма.

Отсюда, с высоты перевала, они осмотрелись. Там, позади, откуда они пришли, была видна долина, их тяжкий путь. Перед ними же, по другую сторону перевала, расстилалась неведомая для них страна: терялись горы в дымке, кругом была тайга и скалы; вон змейкой вьются речки, убегая с хребта за горизонт.

Отдохнув, они спустились с перевала и долго ехали вдоль какой-то речки вниз по течению её. Эта речка вывела их к другой речке, а через несколько дней они вышли и на большую реку.

— Енгида, — почтительно поклонился проводник этой реке, поклонился он и маячившим вдали гольцам: «Енга, енга!» — и стал объяснять на пальцах Бекетову, что эта река берёт начало с гольцов, поэтому и называется «Гольцовая»...

Здесь, на Ингоде, как русские перекрестили её позже на свой лад, они срубили плоты и поплыли вниз по ней. Но не прошли они по ней и десятка вёрст как наткнулись на сплошное ледяное поле. Дальше вниз по реке всё было забито льдом: осеннюю шугу уже сковал мороз. Пришла зима. Пришёл и конец водному пути. И казаки спешно соорудили тут же на берегу небольшое зимовье. Отсюда Бекетов послал Максимку Урасова с казаками на лошадях вниз по Ингоде, чтобы он заложил на Силькаре-реке[85] острог. Сам же он вернулся обратно на озеро Эргэнэ.

Урасов добрался за восемь дней до Силькари и там срубил с казаками маленький острожек, как раз напротив устья речки Нерчи[86], и с этой вестью он отправил к Бекетову гонца.

Построив острожек, Урасов съездил в улус к местному даурскому князьку Гантемуру. Тот принял казаков приветливо, их угостили кумысом. Князец выслушал Максимку, когда тот сказал ему, что они намерены пахать тут землю и растить хлеб, и добродушно покивал головой, как будто одобрял их начинание. И казаки уехали от него успокоенными, что завели с соседом дружбу.

Пришла весна и тепло, земля парила, просилась под руку соха. И казаки провели запашку под Нерчинским острожком: посеяли ячмень и немного ржицы, всё это оторвав от своих скудных запасов.

А Бекетов, получив известие Урасова, ушёл с озера Иргень, оставив там только два десятка человек. Он забрал по дороге казаков из зимовья на Ингоде, поделал там же плоты и приплыл со всем своим отрядом к Нерчинскому острожку в конце мая, когда Максимка с казаками уже отсеялись на своём первом поле здесь, в Забайкалье.

Лето выдалось тёплое, хлеб вырос тучный, заколосился. И в эту пору, под самое жнивье, дауры князька Гантемура потоптали конями хлебные поля, а что не смогли потоптать, то пожгли. Все их улусы снялись с родовых своих кочевий и ушли на юг, за Шилку, в богдойскую землю, под власть хана.

— Вот сволочь! — выругался Бекетов, вспомнив коварство князька, которому поверили казаки.