На краю государевой земли

Когда-то Онуфрий зарабатывал на жизнь себе кузнечным ремеслом, и жаром подле горна его палило долго. Вот от того-то борода и закурчавилась у него, пошла колечками крутыми, а медное лицо с тех пор так и не побелело. От этого цыганщина в нём проступила. И вот за это своё бывшее ремесло он и получил прозвище «Кузнец». Под ним его знали не только на Амуре, но и далеко по всей Сибири...

— А пороха и свинца дашь? — опросил Федька его.

Онуфрий не ответил ему, стал рассуждать вслух.

— Свои головы нечем сберечь, не только идти войной куда-то... А как острог, государеву казну отстоять, если заново явятся богдойские?..

«Ну, так и есть — зажилит!» — решил Федька.

— Ты, говоришь, срубил острожёк на Аргуне? — обратился Онуфрий к нему. — И там малых людей оставил. Пойдёшь туда?

Федька согласно кивнул головой.

— А нет, так те сплывут сюда, если побоятся там зимовать.

Онуфрий поджал губы, бросил на него равнодушный взгляд.

По Амуру бродило много промысловиков, небольшими ватагами, по пять-десять человек. Они кормились чем придётся, добывали пушнину у дючеров и дауров, спускались в низовье реки к гилякам, в места особенно богатые мехами. И многие из них бесследно исчезли на этих просторах. Смерть здесь была не в редкость, с ней свыклись, и жалость притупилась, и никого уже не трогала судьба бродяг.

* * *

Сам же Онуфрий пришёл сюда, на Амур, с ватагой Ерофейки Хабарова три года назад. В ней он был не из последних: товарищем, советчиком атамана, его правой рукой. В походах он показал себя по-деловому, заправлял добычей хлеба и умело собирал с инородцев ясак. А два года назад здесь объявился с Москвы, посланный Сибирским приказом, московский дворянин Дмитрий Зиновьев. Он шёл маршрутом через Якутск, рекой Олёкмой, и на Тугирском волоке срубил острог. Там он оставил 50 казаков с войсковой казной: он вёз свинец и 80 пудов пороха даурскому войску Хабарова. Оттуда же, с волока, он пошёл с сотней казаков дальше и встретился с ватагой Ерофейки в устье Джеи[88]. С собой он привёз ещё наградные золотые: то было государево жалование служилым за подвиги на только что завоёванной земле. И 300 человек из ватаги Ерофейки получили по золотому, наградному. Зиновьев пробыл на реке всего лишь месяц. Но за этот месяц он успел поссориться с Ерофейкой, когда тот отказался подчиниться ему и потребовал от него наказ, государеву грамоту на то, что он должен верховодить на этой реке. Московский дворянин вспылил, таскал за бороду лихого амурского атамана. Затем, забрав его с собой, он поехал из Даур обратно на Москву. А на Амуре он поставил приказным вот его, Онуфрия, дал ему на то наказ, чтобы он управлял всей рекой. Та объявлялась отныне вотчиной московского царя. На обратном пути, на Тугирском волоке, Зиновьев приказал Ерофейке надёжно потаить в тайге весь порох и свинец, что он вёз даурскому войску. Ерофейка спрятал войсковую казну, а вместе с ней и серпы, косы, железо и уклад, которые забросил сюда со своей ватагой. Он собирался на берегах этой реки, на новых землях, завести пашню... Но амурский атаман завоевался. Добывать хлеб, да и те же меха, войной оказалось проще... А тут ещё Зиновьев появился... И так Зиновьев увёз Хабарова в Москву. Там атамана обласкали, наградили, но на Амур уже не пустили. Его отправили в Илимский острог, воеводой, где отважный атаман, любитель сибирской вольницы, вскоре зачах на сытой службе у государя. Он, как степной беркут, засиделся в клетке на насесте, куда всегда засунут кусок мяса: летать не надо было и когти незачем точить... Онуфрий же, после ухода Зиновьева с Амура, собрал войсковой круг, и на нём решили идти вниз по Амуру: на Шингал-реку, чтобы запастись там хлебом. Они разжились хлебом на зиму и сплыли дальше, на низ Амура. Там они срубили острог и зазимовали недалеко от поселений гиляков.

Весной же, как только вскрылась река, они пошли на больших стругах вверх по Амуру и на устье Шингала встретили ватагу из 50 казаков с атаманом. Те тоже зимовали на Амуре и при этом собрали небольшой ясак.

— И вот поплыли мы весной-то, — стал рассказывать их атаман. — Да на реке столкнулись с двумя казачками. Те плыли на плотике, он неказистым был... А были разухабисты, навеселе! Хотя ни хлеба, ни хмеля не было у них. Их сюда, с волока, послал Зиновьев с наказной памятью тебе, Онуфрий... Вот эти! — вытолкнул атаман вперёд двух казаков.

Казаки выглядели неважно: синевой подернутые худые лица, трясущиеся руки, туповатый и в то же время воспалённый взгляд выдавали их пристрастие к каким-то здешним травкам, из тех, что дурят голову...

— Так ты Степанов?! — спросил один из них, недоверчиво оглядывая простоватого на вид Онуфрия.

— Да! — пробурчал тот.

— Наказная память тебе! От Зиновьева!..

Онуфрий взял у казака столбец, перетянутый суровой ниткой и опечатанный сургучом. Прочитал.

Зиновьев приказывал ему готовить запасы хлеба на «больших людей», на пять-шесть тысяч человек, которые придут сюда войском.

— А где остальные? — спросил их Онуфрий. — Тут же, по наказной-то, вас должно быть восемь!