На краю государевой земли

— Задом, задом! — доброжелательно похлопал Федька по его спине, отечески проявляя так себя к тем, кого кулак его уже касался. Надрав кому-нибудь зубы, он потом сам же в том и раскаивался, и жалость накатывала на него к побитому им же... Ну не сдержался, не стерпел. А кто стерпит такое на его-то месте?.. Так он обычно оправдывал себя.

Они поднялись, двинулись всё так же лыжным ходом, не прощаясь со своим временным пристанищем, зимовьем промышленных людишек. Как много было их уже в пути по их служилой жизни, они уже и не считали: переночуют, встанут и снова в путь-дорогу...

К самому волоку они подошли только ещё через десяток дней пути. Тропа, она угадывалась даже под снегом, пошла зигзагами и вверх, всё вверх. И казаки сильнее закряхтели, ругались, тянули лямками всё те же нарты. Порой трещала бечева на поворотах узкой тропы, когда виражом закладывала та вдруг круто вверх, где снег сдувался ветром... А вон там скалы оголились, как будто злясь на них, на казаков, которым дома не сидится. Жгла плечи бечева, врезалась в тело, отметинами так отсчитывала пройденные вёрсты. А вот тропа пошла с чего-то вдруг распадком. Немного вроде стало легче. Но ненадолго. Вон снова там подъём...

Через два дня показалась и Кривая Лука, излучина в верховьях крохотной речушки, и даже не речушки, а ручейка какого-то без имени...

Ещё день хода... И вот, наконец-то, он, Юдомский Крест!

Да, да, там, на вершине горы, возвышался огромный крест. Стоял над перевалом он, был рублен из сосны, грубый, тяжёлый и массивный. Он виден был издалека всем путникам, идущим этим волоком на море Дамское. Здесь пролегал известный всем путь. Была широкая тропа, вся вспахана копытами оленей. Вела она одних скитальцев на восток, встречь солнца, других закаты манили за собой с чего-то. По ней ходили все: оленные тунгусы, кочуя к морю, то подаваясь дальше от него в тайгу и горы; ходили казаки московского царя, а то и робкий юкагир мелькнёт на перевале, ведя с собой цепочкою оленей. Всех их встречал и провожал вот этот Крест, безмолвно стоя на вершине. Он издали тянул к себе всех путников. Одних он успокаивал, вселяя стойкость в усталые их души. Тогда уверенней ступала их нога на землю здесь, в этом неведомом пока краю. Другим же, наоборот, тревожил сердце он, сулил им перемены с приходом сюда непрошеных людей...

И здесь, на перевале под Крестом, Федька тоже дал отдых казакам ещё на один день. Затем их путь пошёл на Ламу. Ещё неделя хода, вот это уже точно знали казаки.

— Неделя до моря, до острога!..

Когда же они спустились в верховья Урака, то там, в речной долине, пошли глубоким снегом. Вот там-то запотели все. Путь торный здесь никто ведь не готовил им.

Потапка шёл, пыхтел, роняя с носа капли пота. Он был здоровяком, но не выносливым.

— Крепись, крепись, старина! — шутливо подбадривал Гринька изредка его, скользя легко на лыжах. Бежал он впереди него. Но когда тот начинал отставать и этим растягивал цепочку казаков, и те спускали ругань на него, на своего десятника, тогда он бежал позади него, и так хотелось ему, порой, помочь приятелю, чтобы быстрее переставлял тот свои ноги длинные... Вот так они и шли.

Глава 24. Охотск

В Охотском остроге полк Федьки встретили с восторгом казаки, которые годовалили там. А как же: ведь смена им пришла.

— Ну, слава богу! — расплылся улыбкой Евдоким Козицын, казацкий пятидесятник, ведавший острогом, стискивая в крепком пожатии Федькину лапищу. — А то пишу, пишу Кутузову не в меру! Без подьячего-то! Сам за него! По нужде ради! Давай, принимай острог!

И он прищурил голубоватые глаза, хитринка в них мелькнула, мол, знаю, всё знаю... О чём вот только?.. Он, безбородый и с овальным лицом, походил на молодицу. Но ростом он был выше Федьки и жилистей, чем он.

Так молча отметил Федька про себя. Хотя он не раз видел его в Якутске, но как-то бог не сводил их вот так вплотную, как сейчас.

— Погоди! Дай отдохнуть! На море Дамское сходить! А то сразу же — принимай!

— Да наглядишься! Ещё надоест! Замёрзло оно!

— Не-не! — запротестовал Федька, зверски уставший. Ему сейчас было не до того, не до приёмки острога. Его, острог-то, он уже окинул одним глазом и заметил, что строить его ещё да строить. Козицын уже начал было переделывать его, заложил новый, перенеся ближе к морю, в семи верстах от устья Охоты. Но на этом всё и остановилось...

Река Охота здесь, у моря, сноровила. Она вильнула, пошла зигзагом, от моря, от его волн косой отгородилась. Сейчас она была закована и где-то дышит тяжко подо льдом. А по весне каждый год в половодье она зло затопляла весь острог. Поэтому Козицын и перенёс его на место повыше.

Уже на следующий день Федька всё же осмотрел острог, обошёл вокруг него вместе с Козицыным.