На краю государевой земли

Охотский острог был небольшим. В одну сторону он протянулся на 17 саженей, как раз от проезжей башни до приказной избы. В другую же сторону он был мерой в 8 саженей, всё от той же башни до амбара. Сама башня была с четырьмя амбразурами, на два житья, под ней же были и ворота. В городовой стене стоял ещё амбар, он был о двух житиях, да с нагороднями.

Федька зашёл в этот амбар: там оказалась государева казна. Он споткнулся о парусину. Здесь же, под ногами, кучкой лежали молотки, наковаленка, тесла и греби... Всё было свалено как попало и ржавело... Он выругался сквозь зубы: теперь за всё это отвечать ему.

«Хлам!» — подумал он, вышел из амбара и огляделся.

Вон там, по виду, караульня. Рядом с ней стоит поварная изба для казаков. И тут же две избы под аманатов. На них видны висячие замки с пробоинами и уключинами. Значит, там кто-то сейчас сидит. Избу для казаков тоже легко было узнать по грязи вокруг неё. Вон выполз из неё казак, шатается, не то он пьян, не то спросонья... В другую сторону от поварной избы стояла третья изба. Та чистенькой была. Всем сразу становилось ясно, что в ней живут одни лишь приказные. И там же ему, Федьке, суждено было провести несколько лет в этом остроге... От башни шла острожная стена, она была косая и срублена не полностью. В ней был пролом, а здесь вот не хватает целого пролёта... Да, острог дырявым был...

И Федька, сняв шапку, почесал свою кудлатую макушку, раздумывая, что делать сейчас. Летом, само собой, придётся строиться. А зиму надо бы прожить. Пятидесятник, похоже, острогом не радел и спрос с него малый. Сдаст, сбросит с себя бремя. Ему же, Федьке, потом отвечай за недоделки.

— Ладно, принимаю! — согласился он.

Они ударили по рукам. И Федька не стал обходить далее свои новые владения. Тем паче, что Евдоким оставался здесь с ним на неопределённое время, служить под его началом: до весны, до водного пути. Оставался он из-за того, что по тундре пополз слушок от стойбища к стойбищу, что, дескать, прикочевали ближе к Ламе кугирские оленные люди, нехорошие люди. И собираются, мол, они побить казаков, когда те пойдут из острога, зная, что пойдут они с великой соболиной казной.

* * *

Прошла неделя новой Федькиной приказной службы. К концу близился ноябрь.

С утра на Егория осеннего было морозно. Федька сидел в приказной избе с Козицыным и разбирал с ним текущие дела. Они заели их. Было плохо с кормами: с чего-то тунгусы стали меньше возить рыбы; а с хлебом, как не крути, до лета не дотянуть теперь, когда в остроге стало в два раза больше ртов. И строиться бы надо, завозить лес по зимнему пути. Но потом они решили плавить его летом... И по ясак ходить бы надо... В общем, куда ни кинь, везде дела, и сами по себе они не идут, без приказного-то указа...

Возле избы послышались какие-то голоса и приглушённый шум. Вот кто-то потоптался в сенцах, сбивая с валенок снег. И в избу вошёл Потапка, с мороза весь заиндевелый: из-под меховой шапки торчали рыжие кудри и блестели глаза, мягкие, но и упрямые.

— Дядя Федя, тут пришли! — показал он кивком головы назад, на дверь. — Зелемей со своими!

— У тебя что — инородцы вот так запросто ходят по острогу? — спросил Федька пятидесятника.

Евдоким пожал плечами, мол, что в этом такого.

Потапка же, сняв шапку, поправил кудри, затем снова одел её.

— Ну, что делать-то?

— Что, что! — заворчал Федька, недовольный тем, что острог был проходным двором.

— Ладно, пусти! — велел он.

Потапка вышел из избы и через минуту вернулся. С ним вместе в избу вошли трое тунгусов: маленького роста, они ничем не отличались от Акарки, были такие же сухонькие и желтоватые. Но один среди них всё же был выше ростом своих спутников и шире в кости. И в нём не заметно было той робости, что въелась в того же Акарку. Его высокий лоб не скрывал капюшон парки, откинутый назад, и карие глаза взирали на чужаков из глубины большого черепа. В нём было что-то от юкагира: воинственное и злое...

Сам же Акарка был как обычно рядом с Федькой. Он всегда толмачил для него. И вот сейчас, что-то хрюкнув по-своему, он сразу же заговорил с этим неробким ламутом.

— Зелемей, он так говорит, — перевёл Акарка и весь из себя стал дуться, напуская серьёзность на свою полудетскую мордашку.

Но Зелемея, лучшего из здешних осёдлых ламутов, в остроге все знали хорошо, его и представлять не надо было. Тот же Евдоким рассказал уже всё о нём Федьке.

«Обманно слово его! Хитрый!» — вспомнил Федька слова Козицына и переглянулся с ним. И тот кивнул в знак согласия ему головой, как бы напомнил об этом.

— Моя твоя не знает! — перевёл Акарка слова Зелемея, когда тот показал на Федьку, сразу выделив его из всех присутствующих в избе. — Твоя от белого царя! Моя его слушает!..

«Все вы, поначалу-то, слушаетесь!» — мелькнуло у Федьки.

— Переведи ему, спроси, зачем пришёл! Не для того же, чтобы сказать, как он любит белого царя! — велел Федька Акарке.

Акарка не успел и рта открыть, как тут заговорил один из спутников Зелемея, тот, что был старше всех, седой уже, старик. Заговорил он на ломаном русском языке.