На краю государевой земли

Князец, неулыбчивый и злой, буркнул толмачу, вроде того, что соберём, и пошёл от них к своей юрте. Разошлись по своим жилищам и остальные его сородичи.

Тем временем казаки раскинули палатки, уже пылал костёр, забита важенка была для них, гостей, а у котла крутился Бузан. И там же Оська тряс цыганскими кудрями, кому-то в чём-то помогал, но бестолково как всегда... Вот кто-то оттолкнул его, ругается, чтоб не крутился, не мешал. Оська обиделся, отошёл от казаков. Но теперь он прилип к Потапке всё с тем же, желая помочь ему хоть чем-нибудь. Ну вот хотя бы подержать его самопал или поносить за ним его котомку, а то сбегать за кружкой воды, что натопил уже Бузан из снега в котле над костром... Ох, как же он старался услужить всем. И этим вызывал лишь раздражение и насмешки.

К вечеру князец собрал со всего стойбища ясак соболями и песцами, и даже две лисицы пошли в зачёт за соболей.

В тот день Потапка уже никуда не двинулся с казаками из стойбища. Казаки выставили на ночь сторожей вокруг палаток и тут же заночевали.

Утром Потапка растолковал князцу через того же Намунку, что он забирает из его людей пятерых в аманаты и что их будут кормить и поить в остроге, но за караулом. Всё это для того, чтобы он, Моранга, не изменил государю и впредь платил бы исправно ясак...

Аманатов повязали верёвками для крепости, и казаки двинулись в обратный путь вниз по Охоте.

* * *

У Куликана в стойбище Потапка запер повязанных аманатов в отдельной юрте, приставил к ним караулом пятерых казаков, затем прибавил к ним и Оську, когда тот сам напросился на это.

— Ну, стереги тогда! Ха-ха! — посмеялся он над Оськой, над его бесхитростностью; тот пропивал всё со своими дружками, и за меховым сапогом у него скрывалась лишь одна ложка: весь его нажиток за службу в казаках.

Вечером Потапка погулял в юрте у Куликана, напоил его хмельной влагой. А утром он ушёл опять в сторону кукигирских стойбищ, туда же, в тундру. Он задумал пройти ещё дальше, подвести под государеву руку ещё необъясаченных тунгусов.

Позади у них осталось стойбище Моранги. Отряд казаков двинулся вглубь тундры.

На новом стойбище, а на него они набрели случайно, они застали всего с десяток оленных кукигир. Взяв с них ясак и аманатов, они там же заночевали. На следующий день они пошли назад, к острогу, но уже иным путём повёл их Намунка.

Они спустились в долину какой-то речки. Там редко, островками, стоял густой ельничек, сменяясь невысоким кустарником. Их путь пошёл по заснеженным звериным тропам, виляя замысловато из стороны в сторону.

Потапка поскрёб пальцами свою рыжую бороду и засопел, наддал, чтобы не отстать от казаков, когда те прибавили хода. Ему, грузному, было тяжело ходить на лыжах... Сейчас же тяжесть похода отошла куда-то в сторону. Он был доволен и уже представлял себе, как скажет Пущину: «Дядя Федя, вот!» — и покажет на пушнину, что собрал, и на тех же аманатов... «А ты говорил, что, мол, Потапка не приносит прибыли в государеву казну!»...

Свист, лёгкий, так хорошо знакомый, разбил все эти его мысли... Хотя сначала он не понял даже, что это свист стрелы... За ним ещё и ещё...

Бузан, их кашевар, упал первым: стрела прошила ему горло.

И тут же ему самому в плечо как будто вонзила жало оса. Он ссутулился, словно под какой-то тяжестью, самопал свалился у него на снег. И сам он осел на лыжи, заметив, что казаки, попадав в снег, спешат и заряжают самопалы. Но снег, кругом был снег... И зло ругались казаки...

А вот его достала ещё одна стрела, и слабость стала застилать ему глаза... И видел, видел он, уже всё как в тумане, что на него бежит сам Зелемей, а рядом размахивают дубинками его ламуты, как будто добивают раненых тюленей.

* * *

Оська же, оставшись в сторожах с казаками, напился с ними бражки, которую казаки припрятали от Потапки ещё с острога. Напоили они и старого Куликана. И тот, уже под вечер, захмелевший, оставил Оську ночевать у себя в юрте.

— Где спать-то? — спросил Оська старика.

— Ложись, однако, — показал Куликан на двух девиц, своих дочерей, ещё юных, уже забравшихся под шкуры на лежанке. Оттуда выглядывали одни глазёнки, блестели, сгорали от нетерпения и жажды: кого же из них выберет гость...

Оська недолго чесал затылок: улёгся промеж них, посередине.

— Шибко жадный, однако, — усмехнулся Куликан, отвернулся от постели молодых, протащился в свой угол, зарылся там под шкуры и вскоре уже мирно храпел.

И Оська, осовев от бражки, с мороза был к тому же, тоже уснул сразу же. Но среди ночи он проснулся: кто-то легонько щекотал его, забираясь мягкой ручкой к нему под рубаху... И вот та ручка соскользнула ниже... С другой стороны к нему тянулась уже другая ручка... И он повернулся сперва к одной... Оська не был здоровяком, но и его хватило на двоих. И те две ручки, горячие и ласковые, он успокоил.

И снова он уснул. И не слышал, не видел он, как в юрту бесшумно скользнули какие-то тени, приблизились к нему... Рука уже занесена... И нож вошёл ему как раз под бороду, как важенке какой-то... И что-то булькнуло в ночи, он дёрнулся, затих...