На краю государевой земли

Этот улус, из родовых улусов карга-шор[47], они найти уже и не надеялись. Да вот Бурнашке как вожжа под хвост попала, что иному рысаку, упёрся: «Найдём — хоть на заморе!»... Искали, что иголку в стогу сена. Улус тот забился в такое ущелье — не приведи господи. И всего-то четыре или пять землянок, да ещё строение, похожее на лабаз...

Ведь говорил же Базаяк им: не ходите туда, там очень худое место. Пропадёшь, и то будет неведомо почему...

— Наса туда не ходит... Наса оттуда не приходит.

— Куда же деваются-то? — спросил его Баженка.

— Эрлик[48], Эрлик берёт! — показал Базаяк рукой на землю. Запомнились эти слова князца Васятке ещё тогда, на пирушке в рубленке у сотника...

Заскрипела на иссушенных морозом ремнях дверь, грубо сработанная топором и обтянутая оленьей шкурой, и Васятка протиснулся вслед за Бурнашкой в землянку. За ними в дверь вползли четыре казака. Остальные разошлись по другим землянкам.

В землянке, куда они попали, жила семья из двух мужиков и одного старика. Да ещё были две бабы: низкорослые. Сразу и не разберёшь, то ли девка-малолетка или уже баба в годках. На земляном полу копошились дети, грязные, с какими-то мелкими подозрительными язвочками на руках и лицах. В углу же покачивался на ремнях кожаный мешок, а из него торчала головка младенца.

Над очагом, в крыше, белело продолговатое отверстие для света. Он слабо проникал в это тесное и душное жилище, занесённое по самую макушку снегом.

Старик, видимо глава семьи, уставился на диковинных пришлых людей. Затем, насмотревшись на них, он сказал что-то женщинам, и те засуетились: повесили над очагом котёл и набили его мясом.

Да-а, по всему было видно, что охотничья удача не обошла сегодня стороной этот улус.

Когда мясо было готово, старик что-то пробормотал Лучке.

— Ешьте, ешьте! — перевёл тот.

Казаки без лишних уговоров придвинулись ближе к котлу.

— Отец, давай с нами, — протянул Бурнашка кусок мяса старику. Тот засмеялся, оскалил беззубый рот, покачал головой, мол, рад бы, да уже не может.

Бурнашка засопел над куском, бросая изучающие взгляды на старика.

— Зачем так далеко забрался? Тут одним медведям только жить!

Он подтолкнул в бок Лучку, чтобы тот перевёл:

— Почему не к людям?

— Моя плохой люди не хочет. Шибко худой люди есть, — заговорил старик, взирая тусклыми глазами на Бурнашку. — Моя хороший люди видал, шибко хороший!.. Когда совсем мал был... Тут болит, тут, — показал он рукой на сердце, говоря, что не может он с той поры жить среди людей. Плохо ему с ними. Почему плохо — не знает, но плохо.

— Что за люди? — насторожился Бурнашка.

Старик горестно вздохнул, подошёл к очагу, сел на чурбак, завозился, видимо, соображая, рассказывать или нет неведомым пришлым людям что-то, что для него было важным.

— Давно, очень давно, — начал он, — земля дрожал, шибко дрожал. Конь с неба упал! Большой-большой, как огненный сабля. Тайга палил, шибко палил. Яма там стал, глубокий яма — нет дна!.. Оттуда люди приходил. На китайца не похож, на колмак не похож, на тебя не похож, на зверя не похож... На кого похож? — хитро прищурил он глаза, помолчал и, торжествуя, объявил: «Ни на кого не похож! Ульгень[49] послал!.. Шибко строгий. Глядит — всё видит: тебя видит, меня видит, его видит!.. Как видит?!»

Васятка, сидевший у очага, разомлел от тепла. Тяжёлый дневной переход вымотал его. И он сидя задремал под монотонный голос старика, который слабел, затихал, куда-то удалялся, как будто улетал через крышу, в деревянную трубу, обмазанную глиной... Но вот ветер ударил назад в землянку через эту трубу. Его обдало жаром, он отшатнулся от очага и снова вернулся мыслями в землянку.

— Ой, ой умный... Кам[50] Сагыш шибко боялся его. Пошто боялся — не знал. Говорил, такой кам, не бывал такой кам — сильный кам!.. Улус ходил, ходил, потом ушёл, совсем ушёл. Куда ушёл? Никто не видал... Пропал!..

Старик закашлялся глухим грудным кашлем. Затем он набил трубку какой-то сухой травкой, прикурил угольком от очага. Его голос опять окреп, стал громче, слышнее. Он залопотал о чём-то, в ответ на заявление Бурнашки, что они пришли за ясаком.

— Всё телеут забрал, кыргыз забрал. Алманщик[51]

Абака забрал: соболя, лисицу, шкуру забрал. Рыбку забрал!.. Ячмень оставил... Снова тайга, опять тязело... Худой, шибко худой люди. Кто пришёл — отдай! Пошто я отдай, отдай? Пошто ты не отдай?.. А-а! — лукавой улыбкой расплылся старик. — Тайга не хочет мала ходить. Совсем ленивый... Бери лук, собаку: соболь много-много будет, твоя будет...

— Ясак надо, старик, ясак! — не отставал Бурнашка от него.

— Пошто ясак?.. Поминка[52] — да, ясак — нет! Белый царь ясак — нет! — отрицательно замотал головой старик.

Он встал с чурбака, поковырялся в углу землянки, достал из тайника связку шкурок, подошёл к Бурнашке:

— Воевода — от карга-шор... Поминка.

Бурнашка принял с кислой миной связку плохоньких, подчернённых шкурок.

Старик стал объяснять что-то ему. Его голос становился всё тише и тише.