На краю государевой земли

И Васятка, уже ничего не разбирая, услышал шум, похожий на шум тайги, когда парусят на ветру ели. И ему показалось, как старик сказал что-то о какой-то девице. Или это только показалось ему...

«Да нет же — вот она!» — вспыхнуло у него в сознании. И тут же из тёмного угла землянки выплыла девица, пошла по кругу в каком-то диковинном танце. И этот танец, её губы и тонкий гибкий стан, извиваясь ветвью хмеля, сами собой заговорили: ты придёшь, придёшь ещё ко мне...

Голос старика опять стал нарастать. И девица, скользнув лёгким призраком по землянке, растаяла прямо на глазах у Васятки: превратилась в прозрачную сизую струйку, и её вытянуло со свистом в дымовую трубу.

Вот голос старика вновь ослабел. И сразу появилась девица и стала всё так же кружиться в загадочном танце, как будто пыталась что-то выразить им, донести до него, до Васятки.

«Вот минет время, и ты придёшь, придёшь», — послышалось из тёмного угла землянки.

Она, казалось, была полна каких-то неясных теней, бродивших тут же среди казаков и вот этих хозяев, непохожих ни на абинцев, ни на телеутов: со светлыми глазами, рыжеватыми волосами и белой кожей. Она угадывалась под слоем грязи и тёмным зимним загаром.

«Как?.. Почему?» — закрутил головой Васятка, следя за стремительным полётом девицы.

«Загляни в себя... Глубже, глубже!.. Ха-ха! Не так, не так!»

Она нарисовала замысловатым взмахом руки что-то в воздухе: и в руках у неё появился бубен. Он ударился обо что-то, зазвенел и понёсся по кругу вместе с ней. Она же только едва касалась его и смеялась, по-старушечьи морща низкий лоб с наползающими на него мягкими русыми волосами...

Бурнашка толкнул Васятку в бок:

— Проснись, паря! Ты что — говоришь-то сам с собой! Ругаешься, что ли?.. Эка вон как тебя развезло в тепле-то!

— А где девка? — спросил Васятка, у которого перед глазами, слезившимися от дыма, всё ещё ярким шаром крутился бубен.

— Какая ещё девка! — захохотали над ним казаки, кучно облепившие очаг, вылавливая засаленными руками из котла куски мяса.

Васятка зашарил глазами по углам землянки, ища девицу, не в силах ничего разглядеть в зыбкой темноте, что была там, где должна была быть стенка, но, казалось, её там не было... Там была пустота. Он это чувствовал, так же как то, что там было сыро, безлюдно, холодно и полно насекомых: мокриц и кусачих пауков. Так же как у рязанской торговки Варвары в погребе, где та не раз запирала его, чтобы был податливым...

— Васятка, пожри! Чего ты воклый-то? — озабоченно глянул на него Бурнашка, заметив, что он ещё не взял ни крошки в рот. — Тащить-то тебя, болезного, некому... Давай, давай, не то казаки умнут всё!

Васятке подали кусок мяса. Он нехотя пожевал его, с пресным привкусом, всё так же уставившись в тёмный угол землянки. Оттуда потянуло чем-то знакомым: пахнуло ветерком, совсем как в майские денёчки, когда цветёт черёмуха...

«Нет — это облепиха!» — подсказал ему чей-то голос.

«Какая ещё облепиха?» — удивился Васятка.

«Ха-ха-ха! — засмеялся кто-то голосом, похожим на голос всё той же девицы. — Узнаешь, всё узнаешь!»

Васятка прикрыл глаза, держа в руке недоеденный кусок мяса, и его, подойдя, осторожно взяла у него из руки десятникова сучка Лукавка. Её Бурнашка обычно таскал всюду за собой и уверял всех, что она приносит ему удачу в походах. Без неё за стены острога он никогда не делал ни шагу. И вот затащил даже сюда, в землянку.

«Я ещё станцую перед тобой, тобо-ой...» — снова выплыла из тёмного угла всё та же девица, чем-то похожая на остячку Машу: такая же тоненькая, с чуть кривоватыми ногами и мягкими округлыми плавными формами.

«Ладно, будет тебе», — сказал Васятка, теряя интерес к девице, и погрузился в дремоту.

Зимняя ночь длинная, томительная, но и усладная после тяжёлого изнурительного мотания кряду несколько дней по заснеженной тайге. Но всё заканчивается когда-нибудь, и ночь тоже.

Васятка отдохнул хорошо. Утром он почувствовал себя вновь бодрым, словно и не было вчерашней вялости.

— Я уж подумал — заскорбеешь. Вот была бы напасть, тащить тебя ещё! — повеселел Бурнашка, когда увидел его разрумянившуюся на морозе физиономию. — Ну, казачки, с богом, дальше!

Они поднялись вверх по Мрассу ещё на один дневной переход и заночевали в следующем подвернувшемся улусе.

* * *

А что же происходило в это время в остроге, там, в устье Кондомы?

Через неделю один за другим в острожек стали возвращаться отряды. Первыми вернулись казаки, уходившие по Кондоме.

Пущин и Важенка встретили их у ворот острожка.

— Иван, вот потолкуй с ним! — вывели казаки из кучки пленённых улусников средних лет мужика, одетого в шубу на рысьем меху. — Может, здесь сговорчивым будет!

— Кызга, опять ты?! — подошёл к нему атаман.

Он узнал князца Сарачерской волостки. Шесть лет назад он тоже столкнулся с ним вот так же, как сейчас, когда тот отказался платить ясак и грозился побить казаков. Тогда Кызга был задирист, воинственно размахивал ножом перед самым носом у него, окружённого плотной толпой улусников. Таким ли будет тут, в острожке. Смел ли, а?