На краю государевой земли

К лежаку подошла какая-то женщина, с копной длинных мягких волос. Она положила ему на плечи руки и залопотала что-то по-своему, но так странно, что Васятка понял всё, как если бы она говорила по-русски.

— Не надо вставать. Худо будет... Костяк сломан, шибко сломан...

— Где я?.. Кто ты?

— Карга-шор... Далеко, далеко...

— А-а! — удивлённо протянул Васятка, сообразив, что снова оказался там же, на Мрассу, где-то, возможно, поблизости от улуса того старика, вещуна.

Женщина отошла от него и стала возиться подле очага. Затем она опять подошла к нему, с берестяной кружкой, из которой валил густой пар от какого-то варева. Она приподняла его голову и стала вливать ему в рот что-то тягучее, солоноватое, дурно пахнущее. От отвращения он поперхнулся, но, не в силах пошевелиться, только замотал головой.

Женщина осуждающе зацокала:

— Цо-Цо!.. Чабал, чабал... Ерем бала![55]

Затем она легонько тронула рукой его затылок, и в шею ему точно воткнули штырь. Голова перестала вертеться, он застыл с открытым ртом, и в него потекло это гадкое варево, как в жбан, с бульканьем. И он, чтобы не захлебнуться, глотал и глотал его, выпучив глаза...

Женщина вылила ему из кружки всё в рот, отошла от лежака и снова захлопотала у огня.

А Васятку прошиб озноб. Затем его бросило в жар. Внутри у него что-то заурчало, и он опять похолодел, навалилась усталость, словно он намахался топором, срубив пару лесин. Веки у него опустились вниз, глаза захлопнулись, и он уснул.

Проснулся. Снова был день. Сверху, через дымовое отверстие, упал солнечный лучик и высветил на полу пятнистого зайчика, такого ушастого и, похоже, живого. Васятка уставился на него, стал ожидать, когда он двинется. Утомлённый этим занятием, он на секунду прикрыл глаза. Когда же открыл их, то ушастик уже перескочил с толстого корня, торчавшего из земли, на кусочек какой-то затоптанной шкурки. Тогда он стал следить за ним. А тот, вот хитрец, затаился, замер, боясь выдать, что он живой. Васятка закрыл и сразу же быстро открыл глаза: зайчик всё-таки успел прыгнуть на вершок вперёд и опять замер...

«Не поймать», — вяло подумал он, устав от этого пустячного занятия, и почувствовал, как заныла шея, которую он напрягал, следя за хитрецом. Он повёл взглядом, увидел всё ту же женщину...

Ему снова насильно влили в рот всё той же гадости. И он опять стал втискиваться в своё тело, казалось, вытесняя оттуда кого-то. Оно было горячим и жгло. С таким ощущением он и забылся.

Он снова проснулся отдельно от своего тела. Скосив глаза, он увидел, что оно валяется тут же: холодное, чужое и равнодушное к нему. И ему было неприятно снова влезать в него, как в задубевшую на морозе потную рубашку. Исчез куда-то и зайчик. В землянке стоял полумрак, хотя на дворе был день. Он это чувствовал по тому, как хмурилось чем-то недовольное небо.

Сколько дней и ночей его поили какими-то гадостями, он был не в состоянии определить, как не мог бы сказать, на какой день или какую ночь просыпался, чтобы ещё раз подвергнуться всё той же пытки отвращением.

В очередной раз, когда прошло уже много-много дней, он проснулся в какой-то другой землянке. Даже не проснулся, скорее очнулся, а может быть, это был сон, странный, кем-то вроде бы навязанный... Он лежал также на топчане, но теперь уже в центре землянки, и совершенно голый. Прямо над ним, в крыше, темнело круглое дымовое отверстие, закрытое чёрным ночным небом. На полу плавал сизого цвета не то дым, не то туман или пар, и тут же были какие-то люди. Он их не видел, но они были здесь, он это чувствовал.

«Что за люди?.. Не разглядеть...»

Лежал он опять отдельно от своего тела, которое всё так же, чурбаком, валялось на топчане. По левую сторону от топчана сидела какая-то женщина, поджав под себя ноги. Она была старая, жёлтая и морщинистая, аж до безобразия! Ну истукан-истуканом!..

«Куртяк-таш — старуха-камень!» — всплыло у него в памяти когда-то в походе рассказанное Сёмкой Пеяновым о киргизах, и этой мыслью будто вышибло из ушей пробки: вся землянка наполнилась таёжными голосами. Вот заскрипел козодой, вскрикнула сойка, тотчас же взревел косолапый и тоскливо завыл волк... И тут ударил где-то, пока ещё далеко, бубен... Ещё и ещё раз, ближе, громче, сильнее, чаще и чаще удары орбы...

И Васятка, скосив глаза, увидел мечущегося по землянке маленького кудлатого человечка в звериной шкуре и красной шапке, с торчавшими в ней белыми перьями из хвоста тетёрки. И он, этот кудлатый, завывал всеми таёжными голосами и носился подле старухи. А та бесстрастно взирала на него. Он же падал, вскакивал, кувыркался, извивался и ни на мгновение не выпускал из рук бубен, посредине которого была намалёвана носатая рожа с круглыми, как пуговки, глазами и длинными, дыбом торчавшими, реденькими волосиками...

И вдруг в землянке всё заговорило: гневается, гневается кто-то на кама!

Рожа на бубне перекосилась, сморщилась, чихнула и брызнула слюной...

«Эрлик, Эрлик пришёл!» — завопил кто-то в землянке.

И тотчас же рожа на бубне оскалилась: «Крови, крови хочу!..»