На краю государевой земли

Содойбаш шёл быстро, вверх по логу между хребтами. А Васятка положился на своего вожатого и не стал спрашивать: куда и зачем они спешат. Он решил, что тот скажет, если придёт время.

В разгаре уже была весна. Всё распускалось. Тайга зеленела, глотнув живительной влаги от стаявшего снега, заполнилась, от крон деревьев и до кустов и ложбинок, неугомонными пернатыми её обитателями.

А они бежали и бежали по тропинке, петляющей вдоль маленькой каменистой речушки, голосистое журчание которой разносилось далеко окрест.

Васятка вскоре вспотел и почувствовал, как всё тело наливается силой. У него снова появилось желание жить. Оно росло с каждым вдохом, с каждым шагом вверх, всё выше и выше, по мере того как они поднимались по логу, казалось, бежали на зов вершин, которые, мрея вдали, влекли их к себе.

Но вот Содойбаш замедлил бег, стянул со спины лук, и уже на тетиве лежит стрела, грозит кому-то тупым деревянным наконечником...

С пихты сорвались и полетели рябчики: «Фырр-р!.. Фыр-р!» — дёргая, прерывисто, тугими крылышками.

И тут же две стрелы, одна за другой, ушли вдогон за птицами... Один комочек взъерошился на лету, захлопал вхолостую крылышками... Затем он полетел кувырком вниз, цепляясь за кусты, теряя перья... Другая же стрела ушла с тихим посвистом мимо цели.

Содойбаш покачал головой, молча осуждая себя за промах. Он подобрал добычу, и они побежали дальше, всё так же вверх и вверх по логу.

Видимо, щадя его, Содойбаш наконец-то убавил бег. И Васятка сообразил, что этот выход в тайгу, с такой дикой пробежкой, был сделан ради него. Чтобы он вновь почувствовал вкус усилий, жизни, простора, вдохнул запахи тайги. И, скорее всего, по велению той же Уренчи. По тому как, заметил Васятка, Содойбаш послушно выполнял всё, что говорила ему та.

* * *

Вот на эту-то пору, на исходе весны, Уренчи с братом исчерпали свои скудные зимние запасы. Остатки ячменя они скормили Васятке, когда тот лежал неподвижно. И подошло время потуже затянуть пояса, искать новые источники пропитания. Они навьючили на себя котомки, набитые немудрёным житейским скарбом, и покинули тесную и тёмную землянку. Досталась поклажа и здоровенному, огненного цвета псу, Апшаку, другу и помощнику Содойбаша на охоте. Перебрались они недалеко, за десяток вёрст вверх по реке: на рыбные и богатые кандыком и колбой места.

— Тут будем жить, — коротко сказала Уренчи, показав на невысокую береговую терраску.

Там, на терраске, виднелся каркас от старого шалаша, покрытого пластами пихтовой коры. По долине тянул ветерок, и пласты коры громко хлопали с противным хищным скрипом.

И этот скрип наполнил тоской сердце Васятки. Он вспомнил острог и сотника, к которому привязался как к родному, Зойку, хороводы, девок и казаков. Всё это осталось где-то далеко, казалось, в иной жизни.

— Однако, есть надо, — прервал его невесёлые мысли Содойбаш, заметив, что он стоит, опустил руки.

Они обновили шалаш, поселились в нём. И потянулись дни с раннего утра и до самой темноты забитые промыслом на реке и в тайге...

Поздние летние сумерки поглотили уединённое глухое место на берегу таёжной реки. На много вёрст кругом — ни души. Только ветер, какой-то прерывистый гул в горах, да слышнее становится к ночи говорливая река.

Васятка вернулся из бесплодных скитаний по тайге расстроенным, забрался в шалаш, повесил на стенку лук и сел у огня. Ему не удалось никого подстрелить. Попрятались даже бурундуки. Они справили свои весенние свадебные гонки и уже не приходят на свист.

За ним в шалаш залез Содойбаш. Он тоже сел тут же, подле огня, и сразу задремал, сломленный усталостью.

В этот день они закончили плести верши. Две они успели поставить ниже по реке, укрепили их прочно кольями, чтобы не снесло быстрое течение перекатистой реки. И уже завтра они надеялись на улов, ожидая с нетерпением следующий день.

Васятка уставился бездумно на огонь и, казалось, тоже задремал с открытыми глазами, как и Содойбаш.

Но Уренчи не обмануть. Она видит, что его мысли сейчас не здесь. Они там, в остроге, у Зойки, атамановой дочки. Завела та его, вскружила голову сильнее хмельного напитка. Даже абыртка[57]

не в силах справиться с этим...

Она завозилась, громче зашумела, перекладывая, без надобности, туески и посуду. Как бы нечаянно она уронила котелок, в который сунула деревянную ложку, чтобы та сильнее взбрякала.

Васятка вздрогнул, обернулся к ней, увидел, что она угадала, о чём он думает.

— Уренчи, помоги, подскажи, вылечи! Свари зелья, отворотного! — взмолился он. — Видел же, своими глазами видел, как горазда ты до этого!.. Там, в землянке, у того клыкастого зверя! Злого-презлого! Как и моё горе!

— Нет от того зелья... Нет!

Она сочувственно покачала головой, погладила его по руке.

— Вот пройдёт двенадцать лун, и высохнет твоё горе. Станет совсем маленьким, как бурундук. А сейчас оно болыное-болыное, как сохатый. Задавило тебя...

Их громкие голоса разбудили Содойбаша. Он проснулся, забеспокоился, поднялся, выскочил из шалаша и сразу же вернулся назад с озабоченным выражением на лице.