На краю государевой земли

— Однако, дождь будет... Сильный! Эрлик сердится! Шибко сердится. Там сердится, — показал он рукой куда-то в сторону верховьев реки.

Уренчи понимающе глянула на него, тоже озабоченно проговорила, как будто уже знала об этом:

— Худо, очень худо! Рыбак не будет богат!

Они вышли из шалаша. Действительно, по тому, как наглухо затянуло тучами сумеречное небо, было ясно: сверху реки надвигается гроза, идёт с ливневым дождём. А значит, взбухнет река и принесёт с собой беду: потащит хлам, забьёт верши. И если они уцелеют, их не сорвёт, не помнёт течением и лесинами, то всё равно рыба уйдёт от берега на глубину. И они будут голодать: в шалаше было пусто — ни крошки... Иные семьи в это время года, гонимые голодом, уйдут с берегов таких горных рек. Они уйдут к киргизам или телеутам, скотоводам, где худо-бедно всё-таки есть пища... А Содойбашу и Васятке снова придётся плести верши. Дело долгое, хлопотное, и когда ещё будет улов. Уренчи же пойдёт в лес копать кандык и собирать колбу. На той, однако, долго не протянешь. Не поймать в это время и птицы. Она уже загнездилась, попряталась, осторожничает. Нет и никакой надежды, что удастся добыть марала или сохатого...

Они вернулись назад в шалаш.

— Уренчи, это ведь ты подняла меня там? — спросил Васятка Уренчи. — У той старухи?.. И у старика была, в землянке?

Спросил он, наконец-то, её о том, о чём хотел спросить давно уже, но как-то всё тянул. Он полагал, что она расскажет сама всё, если ему надо что-то знать. В её силах было развеять все эти загадки, что грянули над ним. И он бы выбросил их из головы. Как хотел он знать и то, почему она так похожа на Зойку... И почему она, обо всём зная, ничего не рассказывает...

— Нет! — отрицательно замотала головой Уренчи. — Это ты, ты сам, — покрутила она рукой около его головы.

— Кам, кам! — показал Содойбаш на Уренчи, говоря этим, что она, мол, камлает. — Аба, её аба, шибко сильный был кам!.. Содойбаш пришёл, он говорит — стань её брат! Уренчи говорит — стань муж!

— И муж, и брат!? — удивился Васятка.

Содойбаш закивал головой, дескать, что тут непонятного.

— Аба говорит — камлать надо!.. Содойбаш говорит — нет! Уренчи говорит — да!

— Почему? — спросил Васятка. — Не хочешь — не делай!

— Э-э! — хитро протянул Содойбаш. — Твоя — да, моя — нет!.. Эрлик возьмёт!.. Меня возьмёт, её возьмёт, — показал он на Уренчи. — Многомного других возьмёт. Пока она, — кивнул он на Уренчи, — не даст Эрлику подарок! Эрлик подарки любит... Он тебя хотел, шибко хотел! — сказал он Васятке. — Уренчи говорит — нет! Эрлик говорит — дай! Туда дай, — показал он на землю. — Там темно-о!.. Уренчи говорит — туда! — показал он куда-то наверх.

И Васятка сообразил, что он имеет ввиду умерших, которых хоронят на деревьях.

— Уренчи говорит: Ульгень тебя хочет! — вскинул Содойбаш снова вверх руки. — Ульгень хочет — Уренчи отдаст. Эрлику — нет! — твёрдо произнёс Содойбаш. — Уренчи сказала — так будет!.. Шибко-шибко сильный кам!

Он показал снова на Уренчи, затем рассказал, что это у неё от Ульгеня, а тот сильнее Эрлика...

«Почему она так похожа на Зойку? — опять появилась у Васятки всё та же мысль; она оставила было его на какое-то время, вытесненная усталостью от тяжкого ежедневного труда. — Почему?»...

Прошла ночь. Утром Васятка проснулся в шалаше. Он лежал на шкурах, хотя точно помнил, что засыпал на подстилке из трав, и не на этом месте. В шалаше никого не было. Он хотел было подняться, но тут в шалаш вошла Уренчи. Она была обнажённая, полностью. Сделав ему знак рукой, чтобы он лежал, она прилегла рядом с ним и положила одну его руку себе на грудь, а другую на бедро; бёдра у неё были узкие, тугие и жаркие...

— Не думай о ней, — тихий, убаюкивающий голос, который звал его когда-то в той самой землянке у старика, певучий, прошёл, похоже, сквозь его тело, насыщая его силой, странно как-то, не по-людски... «Стань муж, стань брат!..»

«Зачем она так... — подумал он, вновь отдаваясь той полудрёме, что настойчиво и противно окутывала его, отнимала волю, и он уже не сопротивлялся ничему. — Она же знает, что я люблю Зойку!.. Только Зойку, только её, и одну», — пробормотал он, гладя податливое и жаркое женское тело, впервые вот так просто отданное ему... «Да это же Зойка! Она!» — чуть не задохнулся он от вскрика. Ему показалось, что он вскрикнул. Но он всего лишь слабо шевельнул губами, счастливый, что она тут, рядом с ним. Каким-то чудесным образом она перенеслась из далёкого острожка в этот пихтовый шалаш на пустынном берегу таёжной реки, что ворчливо бурлила на перекате вот тут совсем близко.

Сладость таинственного женского тела заглушила последние проблески его жалкого сознания, и он погрузился в тёмную невесомую пустоту и поплыл, поплыл... И плыл, плыл, затем в какой-то момент он ухнул куда-то, почувствовав, что с Уренчи произошло что-то странное, и всё исчезло: нет больше ни Зойки, ни Уренчи, ни острога и ни шалаша...