На краю государевой земли

Он закачал головой, не зная, что и делать-то. Он не хотел сердить батюшку. Но и шамана ему было жалко тоже. Тот занимал его по вечерам песнями и заклинаниями, предсказывал добрую охоту его сородичам, отводил порчу от скота и лошадей, лечил его родных, близких, изгонял из них злых духов. В общем, был незаменим на дворе... А тут на тебе — отдавай.

Но батюшка добился всё же своего — шамана привели к нему.

— Ай-ай! Какой плохой, однако, Никола! — укоризненно сказал князец. — Совсем плохой!.. Тьфу-у!

— Кыш, дьявольское речить! — закрестил его крестом батюшка. — Бери, бери его! — затормошил он Пущина и Митрошку, стал подталкивать их к шаману. — Вяжи, вяжи, не то в птицу и улетит!..

Пущин чуть не поперхнулся, дивясь на батюшку, который забегал по двору, затряс длинными рукавами чёрной рясы.

«И что с ним? Службу правит — вроде бы нормальный! А как вспомнит шаманщиков — дуреет!»

А батюшка, бегая по двору, зацепился мокрой рясой за что-то и — хрясь! Упал во весь рост, плашмя, и давай материться.

«Как заправский ярыжка!»...

Пущину было невдомёк, что он был близок к истине, поражаясь, как из батюшки прёт ярыжка.

Да, на самом деле, отец у батюшки Андрея был из гулящих. Он смолоду сгинул где-то в ту пору, когда подошло время Ермаку брать Сибирь, воевать Кучума... Его мать, Полина, согрешив в девках, забеременела от красивого, но беспутного малого с лёгким изящным московским говорком, который как мёд лился из его уст. А тот, задурив ей голову, сразу же бросил её. И она, опроставшись, вскоре оказалась в монастыре. Сын же её, такой же, как отец, красивый и крикливый, остался на попечении её матери, Агафьи. Та была женщиной набожной, строгой, забористой на слова.

— Замаливать будешь свой грех — до конца жизни! — отрезала та, ссылая её в пустынь.

— Прости, матушка! — бросилась Полина со слезами в ноги матери.

— Ты, голубушка, у Бога прощения проси, а не у меня! В обитель, там тебе твой проходимец без надобности!

— Он отыщет меня, отогреет на груди своей сердце девичье! — завыла Полина.

— Да, да — искать будет! Дура!.. Нужна ты ему!..

Со временем Полина привыкла к нравам и образу жизни в пустыне, где ежедневный и тяжкий труд не оставлял силы на житейские радости. Она смирилась, почернела, высохла, обрела в душе покой и трепет перед Богом. Забыла она и то, что у неё растёт сын, нежеланный, о котором ей не напоминала и мать.

Агафья же, бабка Андрея, воспитывала его в монашеской строгости и любви к Богу. И у мальца, ещё с пелёнок, всё так перемешалось в голове, что из него вышел поп, замешанный речистым и беспутным гулящим, который по ошибке надел рясу, но не утратил вкус к жизни и крепкому вину. Его, по природе, тянуло вширь, а ряса жала, стесняла. И он, надев уже сутану, ударился по кабакам и девкам... Его сослали по указу митрополита Исидора в Тобольск: править там службу в церкви Всемилостивого Спаса, что была на торгу. Чтобы он прислушался к стонам сосланного углического колокола на этой же церкви и понял, как несладко тому, кто идёт против государевой или патриаршей воли... И отец Андрей, дабы не сойти с ума от своей неразумной породы, стал зверски пить. От вина же кровь играла ещё сильнее. Девок же и баб в Сибири можно было пересчитать по пальцам. И он, покрутившись, нашёл-таки выход... Его сослали дальше, в Сургут. Там он не задержался и полугода, как угодил в Томский городок. Дальше сослать его было некуда. И вот тут-то вся его природа выплеснулась совсем на иное. Из него вышел верный и заботливый слуга церкви, ничем не стеснённый на просторах Сибири, в полугодовом пути от патриаршей руки. И он, ссылаясь на неё, стал славно крестить ей тут направо и налево, как своей...

Батюшка ухватил одной рукой шамана за его реденькую бородёнку и поволок к лодке, молча, с крестом в другой руке. Он торжествовал, видел себя карающим мечом всех язычников, нехристей... Еретиков! Отступников и губителей православной веры, греческой, самой истинной...

— Батюшка, ты же задавишь его! — встревожился Пущин.

Он бросился вслед за ним, заметив мельком, как перекосилось болью лицо Тояна, как будто это не шамана, а его самого тащили к лодке, на суд нового бога — Николы.

«Ай-ай! Тоже кровь любит! Совсем как Эрлик!» — мелькнуло в растерянной голове старого князца: от одного бога ушёл, но оказался у такого же...

— Да постой ты..., понтейский! — выругался Пущин. У него уже поперёк горла сидело это поручение Шаховского. И он, зная батюшку, заговорил на его, доходчивом для него языке, а заодно и вспомнил какого-то его понтейского Пилата, которым тот надоел уже доброй половине жителей города.

У самой лодки он отнял у расходившегося батюшки испуганного шамана, непонимающего, что хотят делать с ним, чем он провинился; и это ли грех, что его сердцу был усладен бубен.

— А где камень-то? — спохватился Митрошка, когда в пылу раздоров они уселись было уже и в лодку.