На краю государевой земли

И он понял, что эта женщина действительно знает всё: и о нём, и о Васятке, и обо всём о том... Не Васятка же рассказал ей это. Тот и сам, поди, не успел ничего сообразить... Как уж это вышло — то самому богу лишь ведомо. Но знает... И у него появилось чувство, будто вот эта женщина вывернула его наизнанку, со всеми его потаёнными мыслями. Ему стало не по себе, чего-то страшно. Он словно угодил голым на сходку, посреди острога, где почему-то полно было девок и баб...

«Ух, ты-ы!.. Дьявольщина какая-то!» — вспотел он под шубейкой, как в парной, и, несмотря на мороз, на лбу у него высыпал крупными каплями пот.

«Да что же это такое! — закрутилось у него в голове. — Испугался какой-то бабы!»

Он обозлился на самого себя за трусость и на эту женщину.

— А ну пошла отсюда! — взвизгнул он не своим голосом, выхватил из ножен саблю и замахнулся на неё:

— Прибью!

Уренчи посмотрела на него, в глаза, как-то странно, глубоко...

И у него отнялась рука... И сабля... тяжёлая... пудовая... потянулась вниз, сама собой, и уткнулась концом в снег, словно он сдавал её на милость какого-то противника, осилившего его...

— Ты шибко нехороший! — пробормотала Уренчи. — Эрлик тебя любит, шибко любит! Долго-долго будешь жить!.. Но худо! Людям худо, тайга худо, зверь худо!..

Она отвернулась от него, подошла к нартам, впряглась в них и потащила к воротам острога. Она даже не обернулась назад, где так и остался стоять Федька с бесполезным клинком, прилипшим к снегу. Только Содойбаш метнул недобрый взгляд на него: на самоуверенного и сильного боярского сына, хозяином ступившим сюда, на их землю.

А Пущин отписал Шаховскому обо всём, что происходило в остроге. Он пожаловался, что его никуда не посылают на службу. И нужда в том есть, людей-то не хватает. И он оказался в остроге не у дел... «И я тут живу ни в тех, ни в сех!..»

И Шаховской отозвал его назад, в Томск. Федьку же и отзывать не надо было. Он сам сбежал из Кузнецкого острога, вперёд отца.

В Томск Иван вернулся уже водой, по теплу.

Дарья, встретив его, посочувствовала ему, о его служебных бедах. Про это ей уже расписал, и красочно, Федька.

— Бурнашка-то на Чулым ушёл. Атаманом, острог ставить, — тихо, как бы между прочим, сообщила она.

Сидя рядом с ним на лавке, она стала перебирать подол сарафана сухими, тонкими, старчески костлявыми пальцами, с большими тёмными венами. Точь-в-точь также стеснительно теребила она подол сарафана в девках, когда, случалось, из-за чего-то тушевалась.

Она знала, что мужу будет больно услышать об этом. Так пусть уж лучше ему расскажет все неприятности она сама, чем он узнает их от кого-нибудь из чужих... Те-то со злом скажут...

— По моим следам ходят! — с горечью произнёс Иван, закашлялся, схватился за грудь.

И он вспомнил, что все силы растерял в походах. Пройдёт, бывало, первым, а никто за это и не пожалует, только себе в убыток. Вот и Дарью надорвал. Одна жила на дворе, когда его-то не бывало по полгода дома... А государевым воеводам на то наплевать...

«Харламов поставил острог на моём месте, в «кузнецах»... И вот теперь Бурнашка — тоже пошёл по моим следам, на Чулым! По следам-то — легче! Ты потори целину!.. Эх-ма! Неудача ты, неудача, сотник!.. Может, Федька иным будет? Он-то не упустит своего!»...

От этой мысли он в недоумении вскинул брови: не зная — то ли осуждать сына за нахрапистость, то ли так и надо жить. Не то другие вырвут тут же всё из рук, если не зажмёшь крепко в кулак.

«Гришка-то иной, растёт тихим, смирным. А что из того?..»

А тут ещё воевода, Шаховской, удружил. В него он поверил было... А тот обворовал местных князьков, Башламыка и Кочика с роднёй. Ходят слухи, что отнял полсотни соболей да десяток чёрных лисиц. За тех же лисиц и соболей можно было бы сторговать целый табун лошадей...

— Зойку я встретила тут, на днях, — добавила Дарья, подумав, что, может быть, это, как память о Васятке, будет приятно ему.

Зойка жила в избёнке на отшибе, где когда-то жил Евсейка, непутёвый человек. Жила она со своим мужем Данилкой Анисимовым, который сначала сватался было к Варьке.

Встретив её как-то, Дарья мысленно охнула и чуть было не прослезилась, заметив её потухший взгляд. Да, та стала баба-бабой. А давно ли ходила в девках... Настюха-то, её подружка, до сих пор цветёт, добреет пухнет, куча детей уже, мал мала меньше. У Зойки же что-то не видно и незаметно, чтобы брюхатилась. А уже который год за Данилкой... Неладно всё вышло у девки, неладно. Эх! Васятка, Васятка! Что же ты наделал-то? Сам сгинул и девку сгубил!..

«Поговаривают, в монастырь собирается... И Данилка её не против. Тому ведь тоже дети нужны... А где он, монастырь-то? Это же до Тобольска надо идти... А может, она и будет первой монашкой тут?»

Зойка, почему-то перекрестившись, низко поклонилась ей, глянула на неё своими огромными впалыми глазищами, с тёмными следами печали.

И они разошлись, унося каждая в своём сердце память об одном и том же человеке.

Глава 8. Аблайгирим